Своим ходом
Будущему популярному и высокооплачиваемому писателю познать обетованную крымскую землю впервые помогли ноги. Сотни километров протопал Леха Пешков по старому чумацкому шляху во имя новых впечатлений, позволивших ему в дальнейшем развиться в необычайно масштабную личность. Леха отправился в путь в 1891-м.
Да, тогда Горький еще не был Горьким. Даже в проектах. Во время двухнедельного «паломничества» на полуостров его необычайно вдохновляла собственная, Богом данная ему фамилия - Пешков. Она стала его девизом. «Идущий пешком Пешков» - приятнейший для слуха прирожденного филолога каламбур. Потому, когда какой-нибудь из особо сердобольных возниц приглашал молодого человека к себе на облучок, он гордо отказывался. В литературной обработке современных исследователей творчества классика история общения его, молодого, с возницами перерастает в настоящее предчувствие собственного величия, в первый, еще недоосознанный самим гением этап работы над «Песней о Соколе»:
«Это безумство!» - сказал ему кто-то, имея в виду столь длительное пешее путешествие. «Это безумство храбрых!» - дрожа, крикнул в ответ поэт, оставшись один среди степи и глядя, как солнце, прячась за горы, натягивает на Крым черное покрывало ночи…»
Красиво. Но, увы, неправда. Хотя «Песня о Соколе» действительно родом из Крыма. Только вот на ее написание Горького вдохновило не собственное умение преодолевать пешком большие расстояния, а рассказ, который голодный во всех смыслах этого слова Алексей впитал вместе с ухой, приготовленной на костре заботливыми руками крымского чабана Надыра-Рагима-оглы. Случилось это немного позже у подножия горы Чатыр-Даг.
Правильный пролетарий
Причины, побудившие «нижегородского цехового малярного цеха Алексея Максимова Пешкова» в 1891 году отправиться в Крым, были далеки от позерства, самолюбования и даже от творческих поисков. В тот год в центральных губерниях России свирепствовал голод, и в благодатную Тавриду в поисках заработка устремились тысячи голодающих и безработных. Пешков был с народом, вернее тогда он еще был частью этого самого народа. Его путь лежал от Перекопского перешейка до Симферополя, затем через Бахчисарай в Севастополь и Балаклаву, оттуда на Южный берег - в Алупку, Ялту, Алушту. Затем берегом моря он добрался до Феодосии, пересек Керченский полуостров и через пролив переправился на Тамань.
В общей сложности в тот год Пешков пробыл в Крыму около месяца. В это время он работал то тут, то там, учась «чему-нибудь и как-нибудь», как, впрочем, и положено правильному пролетарию. В Симферополе молодой человек возил тележки с известью, песком и бутом, таким нехитрым образом участвуя в возведении Александро-Невского собора. Потом ему довелось долбить камень для мощения шоссе по дороге на Бахчисарай. В Ялте, чтобы заработать денег на хлеб, он разгружал баржи и пароходы, окапывал деревья в Никитском саду. И под занавес участвовал в строительстве морского порта в Феодосии.
Но, видимо, правильно говорят: главное не что ты делаешь, а зачем. Пешков всё это делал, чтобы горькая жизнь, смысл которой заключен в ежедневном рабском труде, осталась только в его воспоминаниях и в псевдониме…
Обтесанная глыба
У Пешкова была феноменальная память, и он этим беззастенчиво пользовался, когда уже стал Горьким.
В Бахчисарае после тяжелой работы в поле Алексей познакомился со слепым татарином, который рассказал ему старую крымскую легенду, позже трансформированную в произведение под название «Хан и его сын».
В очерке «Два босяка» Горький опишет сцену, которую наблюдал в Севастополе: перед наглым подрядчиком-нанимателем стояли, сняв шапки, голодные люди, не зная, заработают ли сегодня на кусок хлеба или голод сведет их в могилу среди раскаленной солнцем крымской степи.
Напишет Горький и очерк «Херсонес Таврический». Этот древний город он назовет «цветком эллинской культуры». Однако развалины его шести тысяч зданий навеют на литератора «чувство глубокой скорби»:
«Сколько на земном шаре таких развалин! Настанет ли время, когда люди будут только созидать, утратив дикую страсть к разрушению? Будем ли мы когда-либо менее алчны?»
В «Крымских эскизах», делясь впечатлениями о Южном береге, Горький просто-таки смакует великолепие этих мест:
«Свежий ветер веял с могучей вершины Ай-Петри... Платан и персики росли среди громадных камней, скатившихся с вершины яйлы, журчал ручей, образуя на пути своем ряд маленьких водопадов».
Вкусные слова, сочные, созревшие под ярким крымским солнцем. Они рвались наружу. И уже через год после посещения Крыма маленький пролетарий Пешков переродился в человека-глыбу, писателя актуального, доколе жив рабочий люд, Максима Горького.
Статус сверхчеловека
Горький стал элитарным человеком, ни имеющим ничего общего с маленьким Лехой Пешковым, хватавшимся за любую работу. Он имел престижное увлечение - был выдающимся нумизматом, умевшим вслепую отличить подлинный раритет от подделки. У него были выдающиеся друзья, которых манил ореол востребованности «самого пролетарского» литератора всея Руси.
Из воспоминаний русской актрисы, общественной и политической деятельницы, будущей гражданской жены Максима Горького Марии Федоровны Андреевой:
«Мы знали, что в Ялте живет М. Горький. Многие из нас читали его произведения, спорили о них. Одни сразу приняли новое восходящее литературное дарование, восхищались его горячим, бурным темпераментом, видели в нем глашатая новых мыслей и чувств, другим не нравилось, что «море смеялось» в рассказе «Мальва», что герои писателя - подонки человечества… Где бы ни был Алексей Максимович, он обычно становился центром внимания… Он горячо говорил, широко размахивал руками и вообще вел себя непривычно…»
Необычность его только способствовала тому, что Горький всё больше приобретал в среде столичной богемы, собиравшейся на крымских берегах, статус сверхчеловека. Более почитаем, нежели он, здесь, на просвещенных южных задворках Российской империи, был только Антон Павлович Чехов…
Тореро из народа
В 1902 году Максим Горький поселился в 14 верстах от Ялты, по дороге к Алупке, в имении Токмаковых «Олеиз».
Композитор и дирижер Александр Афанасьевич Спендиаров вспоминает:
«В то время Ялта была средоточием литературных и музыкальных сил. Лев Толстой - в Гаспре, Чехов - в Ялте, Шаляпин целые дни проводил у Горького. Рахманинов, Андреев, Телешов, Бунин, Шмелев, Скиталец, - да разве упомнить всех, кого я встречал у Горького… Я бывал у него с наслаждением. Его радушие хозяина не имело границ. У него были для всех всегда открытые двери и всегда накрытый стол. Он только что продал пятое издание своего пятитомного собрания, - денег было много…»
В качестве «поразительного примера гостеприимства и деликатности» Горького Спендиаров приводит случай, главной героиней которого стала некая дама-почитательница. Ей взбрело в голову затеять с Алексеем Максимовичем политический спор с целью «ниспровергнуть и растоптать своим модным французским каблучком «эти красные бредни»!» Горький очень терпеливо, внимательно выслушивал доводы посетительницы, «подробно разбирал и разбивал их один за другим». Писатель был мудр и терпелив. Такой вывод делает невольный свидетель этой сцены Спендиаров. Ему, рафинированному интеллигенту, было невдомек, что за холодностью и непоколебимостью Горького скрывалась стратегия жестокого тореадора из народа. Коррида по-горьковски заключалась в том, что писатель самоутверждался и одновременно развлекал себя, виртуозно махая красной тряпкой собственных идей и таланта перед лицами аристократов, превращая милых дамочек в разъяренных быков, пытающихся с пеной у рта защитить моральные ценности «лучших людей» России, их право на привычный образ жизни и, собственно, самую жизнь.
Обидчивый хулиган
Понять, пусть и не на сто процентов, психологические мотивы, движущие «выскочкой из народа», удалось только Виктору Петровичу Буренину.
Буренин был известен как публицист, поэт-сатирик, драматург, театральный и литературный критик. Правда интеллигенция презирала Буренина почти столь же сильно, сколь сильно Горький презирал интеллигенцию.
Иван Гончаров и Николай Лесков видели в Буренине «бесцеремонного циника», который «только и выискивает, чем бы человека обидеть, приписав ему что-нибудь пошлое», всё тот же Спендиаров именовал его «пресловутым», в похожем тоне высказывался и Петр Чайковский. Но тот не страдал, у него были дела поважнее - он печатался в газете «Новое время» издателя Суворина, перманентно выводя на чистую воду всех «графоманов» того времени. Среди «жертв» Буренина 1890-1910-х годов оказались Чехов, Короленко, Андреев, Бунин, Блок, Брюсов, Бальмонт. И именно Буренин, когда в его арсенале закончились все литературные ругательства, впервые пустил в печать словечко, теперь изрядно замусоленное и обыденное, а тогда почти матерное - «хулиган». Так критик окрестил Максима Горького.
«Мы все были возмущены, - пишет в своих воспоминаниях Спендиаров. - Недоволен был и сам писатель: хотя обычно критике нововременцев не придавал никакого значения, слово «хулиган» огорчило его». Горький обиделся. Возможно, потому, что в его случае ядовитая стрела Буренина попала прямо в «десяточку».
Вирусный террорист
Да, Горький обиделся. Но своей отчаянной корриды с аристократами не прекращал. И элита позволяла писателю использовать себя в этих, носящих вполне определенную политическую направленность, «домашних импровизациях», не понимая, что они гораздо опаснее сумбурной деятельности террористов-недоучек, разбрасывающих бомбы на мостовых столичных городов.
«Помню, в Ялте Горький <…>, окинув многолюдное собрание и сообразив, что среди присутствующих есть люди очень состоятельные, объявил скоропостижный сбор в пользу революционеров, - рассказывает Спендиаров. - Дал свою широкополую, вместительную шляпу Шаляпину и заявил: «Спокойно! Снимаю!» Моментально шляпа наполнилась до краев кредитками - часто радужными - золотом…»
В Крыму тактические маневры Горького приносили наиболее ощутимые результаты. Горький понимал, что на курорте мозги столичной интеллигенции и нуворишей взрыхлены солнцем и жарой, словно поле перед посевной, потому и всходы от засеваемых идей будут отличные. К тому же разморенные крымским солнцем представители российской интеллектуальной элиты в Крыму явно теряли бдительность, все друг у друга на виду, под рукой, так, пожалуй, любого представителя своей социальной прослойки и за друга счесть недолго.
Покровитель искусств
Из воспоминаний русской актрисы, общественной и политической деятельницы, будущей гражданской жены Максима Горького Марии Федоровны Андреевой:
«В Ялте тогда собралась почти вся группа «Знания» - Елпатьевский, Бунин, Куприн, Гусев-Оренбургский, Скиталец и еще какие-то менее известные писатели. Жил в Ялте Мамин-Сибиряк. Всё свободное от репетиций и спектаклей время мы, актеры, проводили вместе с писателями, и многих из нас поражало их какое-то отношение к Горькому…»
Зато «с непохожей на него восторженностью» относился к Горькому Шаляпин. Эта дружба продлится около 30 лет. Правда, со стороны аполитичного Шаляпина чувства были куда как искреннее. Горький гораздо больше оперного гения любил саму музыку, как наиболее демократичное из искусств. В своей южнобережной резиденции он устраивал немало музыкальных вечеров.
А вот «наслаждаться радостями живописи и скульптуры» ходил в дом к Спендиаровым. Правда, гостеприимным хозяевам не преминул заметить с сожалением, что, мол, «насколько мы беднее, отсталее, если у нас искусство - это роскошь, привилегия богатых и знатных».
Сомневающийся ялтинец
Горький помогал революционерам и словом и делом. Но его любовь к революции оказалась платонической. После революционных событий 1905 года Горький понял, что именно такое проявление чувств в данном случае наиболее рационально. В 1906 году писатель выехал в США, а потом в Италию, на остров Капри, где прожил 7 лет. И там в спокойной и сытой обстановке создал шедевры, «передающие всю боль народную». Речь идет о пьесах «Враги», «Последние», «Васса Железнова» и романе «Мать».
Свое отношение к революции 1917 года писатель сформулировал в публицистических статьях под общим названием «Несвоевременные мысли». Кто читал, тот оценил всю иронию названия и писательской судьбы.
С 1921 года Горький живет за границей. Здесь он работает над автобиографической трилогией, начинает работу над эпопеей «Жизнь Клима Самгина», которую, увы, так и не закончил. Вернувшись в 1931 году в Россию, он издает множество газет и журналов, пишет пьесы «Егор Булычев и другие», «Достигаев и другие», помогает организации серий книг «Библиотека поэта», «Жизнь замечательных людей».
В 1933-1936 гг. Горький настолько часто и подолгу жил на Южном берегу, что население Ялты стало считать его своим земляком. Государство предоставило в его распоряжение дачу Тессели, уединенный уголок вблизи Фороса. Там он иногда проводит осенне-зимние, иногда весенне-летние месяцы. В 1935 г. он последний раз приехал сюда в сентябре, а уехал 25 мая 1936 г., почти безвыездно пробыв 8 месяцев. Говорят, именно в Крыму Горького последний раз видели здоровым. Мол, на обратном пути в столицу его продуло в поезде (было жарко, и постоянно открывали окна), он простыл и через полгода перманентного нездоровья умер.
