Выпускник Российского института сценических искусств, режиссер Валентин Зорко подробно рассказал о Д.О.М.е и о себе, о крымском менталитете и о «Новой драме», а также о том, чего мы боимся и за что мы воюем.
- Какие вы ставите перед собой цели? В чем смысл проекта?
- Создать такое городское пространство нового типа для современного горожанина. У меня история как складывалась: я был студентом второго курса инъяза, когда к нам пришел Владимир Дзюрдзе и сказал, что набирает театральный кружок. Мне тогда сильно захотелось в эту студию пойти. Там я и занимался, но то, что я видел, мне абсолютно не нравилось.
- А какого рода театр?
- «Точка отсчета». Студенческий театр. Первый спектакль мы сыграли в Доме культуры глухонемых, он назывался «Театр одного зрителя», драматург – Жеребцов. Там разыгрывался спектакль для одного зрителя, для нового русского, нувориша, богатого человека, чтобы его развести потом на деньги. В общем-то вся идея сводилась к тому, что обнищали нравы. Скажу так, если в Советском Союзе еще как-то пытались... Хотя чего жаловаться, культурных людей у нас много. Тем не менее основная задача, которую ставит перед собой Д.О.М. – это просвещение людей. Тот спектакль, который мы сделали, он о том, какое сейчас у людей восприятие. Потому что мы постоянно ожидаем какого-то подвоха со стороны, мы все напряженные. Я и не думал, что я жизнь свою с театром свяжу... Я поехал в Германию на стажировку, где меня пригласили на фестиваль театральный, и я увидел, как это может быть. Что мне эта поездка дала: она дала возможность почувствовать себя свободным и заняться тем, что мне нравится. Это очень сложно. Мы очень любим критиковать. Вот я приехал в Крым, и за год у меня возникло ощущение, что люди здесь просто сидят на своих теплых местах, что-то там делают, «зато теплое место, и ладно, зато я тут как бы главный». А какой-то новый человек появляется и как будто болото начинает разгонять.
- Когда к вам пришла идея создать Д.О.М.?
- Идея Д.О.М.а родилась в Питере, на четвертом курсе. Вдруг вдохновение пришло, и родилось такое название.
- Почему именно здесь, а не в Питере?
- Потому что здесь мой дом. Ну дом-то в Гурзуфе у родителей, но здесь я прожил большую часть своей сознательной жизни: пошел в аспирантуру, учился год в школе-студии, здесь же был в студенческом театре.
- Возможность создать Д.О.М. в Симферополе чем-то выделяется в плане перспектив?
- Смотри как обстоит дело: выпускают режиссера в России, Украине или на постсоветском пространстве. У него три пути: либо ходить за маститым режиссером, и, может быть, когда-нибудь тебе дадут поставить спектакль, либо ты ездишь по стране – два месяца здесь, два месяца там. Тот же Всеволод Эмильевич Мейерхольд уехал в Херсон. У него там была такая ситуация: из-за того, что в Херсоне маленькая театральная публика, он был вынужден просто бомбить спектакли – выпускать их каждые две недели. Так он набил там руку себе, и... теперь все знают Мейерхольда.
- То есть для провинции это – хороший вариант.
- Да. А третий путь – это делать что-то свое. Можно совмещать. Анатолий Григорьевич Новиков тоже ведь не в Симферополе родился. У него, конечно, очень большая заслуга, великий человек, построил такой театр! Потому что я знаю, что такое курортный поселок, что такое этот южный наш менталитет: поменьше работать, побольше отдыхать, стремление к халяве постоянное. В общем-то, нас так воспитала среда, понимаешь?
- А как вы считаете, крымский менталитет, он в искусстве как-нибудь отражается? Есть какие-нибудь характерные особенности?
- Именно в форме?
- Да, в форме. Допустим, в живописи, в музыке.
- Ты понимаешь, ситуация какая: вот у нас есть училище, была Академия изобразительного искусства в Кольчугино. Но с первого курса люди начинают ездить каждый год пробовать поступать куда-то в Москву, Питер.
- Тем не менее в Крыму много творческих людей. В последнее время я часто слышу разговоры о том, что в Крыму формируется некая особая творческая среда и уникальный крымский стиль.
- Дай Бог! Более того скажу: я, например, на кого ориентируюсь? Мне очень нравится театр «Практика» в Москве, худруком которого был Иван Вырыпаев. А создал его Эдуард Бояков. Это такой режиссер, продюсер театральный. И он приехал два года назад в Крым, в Коктебель, и пытается сделать там арт-пространство. Но там конфликт идет с местной администрацией. Он дает деньги, он дает все, а ему почему-то не дают строить и создавать пространство для художников, театральных деятелей, чтобы они со всей России приезжали в Коктебель.
- То есть Эдуард Бояков хочет создать некую всероссийскую «точку сборки»?
- Конечно. Он очень крутой. Он создал театр «Практика», где была вся «Новая драма».
- А если бы театр им. Горького не закрылся в апреле, а продолжал функционировать, вы бы могли поставить спектакль «Я, Пулеметчик» на его сцене?
- Если бы меня позвали, я бы, конечно, с удовольствием поставил спектакль у Владимира Владимировича Магара.
- Рассчитываете ли вы увидеть Д.О.М.е публику, которая посещала Крымский академический театр? Или это совершенно другие люди?
- Думаю, да. Они другие, но зрителя надо воспитывать. Творец должен не опускаться до уровня обывателя, а наборот – подтягивать.
- Эдуард Бояков когда-то, еще в начале формирования «Новой драмы», говорил, что серьезная пьеса находится в «резервации», что «крупные репертуарные театры бояться подходить к серьезным вопросам» и ограничились «перемыванием чеховских, достоевских сюжетов», тем самым отказываясь быть современными. С тех пор времени прошло довольно много, но изменилась ли ситуация?
- Да, конечно. Если пьесу Вырыпаева «Пьяные» ставят на сцене МХТ, то, конечно, изменилась. Театры поняли, что надо привлекать молодежь, за молодежью будущее.
- В чем, на ваш взгляд, заключаются особенности «Новой драмы» как самостоятельного жанра? Или под определение «Новой драмы» попадает все, что отлично от «старого»?
- Это на самом деле собирательное название. Был семинар в Москве, где дали такой способ написания пьесы, как вербатим, после чего зародилась «Новая драма». Семинар дал настолько мощный толчок, что после этого появился «Театр.doc», потом «Практика», а потом появились первые драматурги: Вырыпаев, Наташа Ворожбит, Клавдиев и многие другие. А потом за ними пошла следующая волна драматургов, которых, собственно, тоже относят к «Новой драме», хотя они к этому семинару, к вербатиму, не имеют никакого отношения. А какие отличительные особенности? Да я думаю, их нет. Любая пьеса, написанная сегодня, является «Новой драмой».
- То есть «Новая драма» – это изображение современного «маленького» человека с его внутренними проблемами. А как вы можете охарактеризовать тип современности? Сегодняшний «маленький» человек, он какой?
- Хороший вопрос. Да он у каждого свой. Как Земфира поет: «Я маленький человек, мне надо куда-то плыть». Ну вот у нее такой человек, который вообще не находит, за что зацепиться в этом мире. Мой маленький человек думает, как бы себя прокормить. Об этом можно говорить, я понимаю, но, наверное, об этом должны говорить писатели. Вот знаешь, в чем, кстати, отличие новой режиссуры? Все режиссеры стали «писателями» – разрушают текст, переписывают текст, придумывают что-то новое. Как меня учил мой мастер (и Вырыпаев так же говорит): «Ты на что идешь в театр? Что ты хочешь там увидеть?» Ты же не идешь... Хотя нет, некоторые идут на режиссера. А некоторые идут – на Чехова. В этом смысле режиссер, он – проводник. Понимаешь, в чем проблема, и с чем я здесь сталкиваюсь: у человека может быть раздутое эго, но, если у него есть опыт, он знает, как работать. А есть непрофессионалы – раздутое эго, он один, и ничего, кроме себя, не видит. А режиссер – это проводник. Юрий Михайлович Крассовский мне так говорил: «Если вы разгадаете автора, найдете к нему ключик, он вам поможет». Вопрос просто в приоритетах. Я для чего делаю? Меня волнует проблема того, что люди воюют. Не только там, в быту, а вообще.
- Вот бытовая война, она с чем связана? Почему современный человек так много воюет в быту?
- Любая война – это отстаивание своих интересов.
- А если говорить о страхе? Сегодня мы постоянно чего-то боимся.
- Смотря кто.
- Допустим, герой «Я, Пулеметчик».
- Боится, что его убьют. В пьесе «Пьяные» Ивана Вырыпаева выходит в начале пьяный вдрызг продюсер (играет пьяного), смотрит в зал и говорит: «Кто тут из вас не боится заболеть раком?». Очень распространенный страх.
- Один из персонажей, дед, действительно боится, что его убьют, потому что он на войне. А остальные?
- Персонажа три. Там – дед, там – он, парень, и там есть персонаж, который по центру, который не персонаж даже, а личность. Вот это – метод и Вырыпаева, и Рыжакова. Нам чего не хватает сейчас? Искреннего общения. Потому что все в соцсетях. И появилась просто личность. Не артист, а тот, кто старается выйти и с публикой как с обычным человеком поговорить.
- И все же почему сегодня мы постоянно испытываем страх?
- По-разному. К примеру, сейчас у меня родилось что-то между «могу» и «хочу». Нам же все время впаривается через рекламу: будь таким, будь таким, будь таким... Отсюда страх этот в человеке и появляется.
- Получается, это – боязнь не соответствовать каком-то шаблону?
- Нет, это человеческое существо такое: оно всегда больше хочет и больше, больше и больше.
- Но почему именно сегодня чувствуется постоянная агрессия? Ты просто едешь в автобусе и замечаешь, как люди вокруг агрессивно настроены.
- Потому что человек в конечном счете – животное. Но это – человек с маленькой буквы. А человек с большой буквы – он Человек. Поэтому наша задача – просвещение людей.
- Да, в одном из интервью вы так и сказали: «Мы непросвещенные, поэтому всего и боимся».
- На самом деле да.
- Это относится и к «Я, Пулеметчик»?
- Ну так там с мальчиком что происходит? Вырос на окраине, видит бомжей, пацанов, которые друг в друга стреляют. Когда зашли в кинотеатр, один из них, пьяный, положил ноги на сиденье... Он же тогда и всех вокруг так воспринимает. Если у него такие друзья и окружение, значит и все вокруг такие.
- А если посмотреть под другим углом. Общество переживало много шоковых ситуаций: Вторая мировая война, затем 90-е. Все это естественным образом наложило свой отпечаток...
- Девяностые – это жесть была. Не знаю, как они выживали, мои родители в девяностые. Любимое лакомство было – хлеб с маслом и с сахаром. Помню, открываешь холодильник – нет ничего. Целый день ходишь смотришь, есть там что, появилось или нет. Жестко было. Это же отсюда все воровство.И вроде уже зарплаты платят, а до сих пор всё носят. В девяностые не платили. Но привычки-то остаются.
- Вот об этом я и хотел спросить. Еще со времен войны тянется череда событий, в результате которых происходит постоянная передача из рук в руки, из поколение в поколение некоего страха.
- Да. И довоенные. У меня репрессировали одного деда. Бабушки пережили голодомор. Ходили девяносто километров вдвоем, прабабушка с бабушкой, чтобы поменять мешок свеклы на мешок картошки. И когда моя бабушка уже ничего не соображала, – у нее склероз начался, – то за коровой она еще следила, понимаешь? Потому что корова – единственный кормилец.
- А есть ли сегодня, на ваш взгляд, какие-нибудь важные и волнующие темы, которые, несмотря на свою актуальность, до сих пор остаются табуированными в сознании массового зрителя?
- Я не думаю. Это вообще не интересно. Табу не интересно. Интересны вечные темы.
- Я имею в виду темы, которые сегодняшний зритель просто не в состоянии воспринять.
- Не знаю. Я никогда об этом не думал.
- Ставит ли цензура препоны современному искусству в целом и драматургии в частности?
- По-моему, нет цензуры. С матом у нас была проблема, да?
- Да, с матом и сейчас проблема. То есть сегодня не существует тем, о которых нельзя говорить?
- Да нет. Давно уже не Советский Союз.
- А вот когда-то было издательство «Ультра культура», которое, говорят, закрыли.
«Ультра культура»? Нет, ну так, видишь, какое название: «Ультра культура». То есть ребята же, наверное, к этому стремились? А что они делали?
- Они издавали, скажем так, маргинальную литературу.
- Мне не нравятся маргиналы. Человек, который называет себя маргиналом, говорит: «Я – отщепенец».
- Как правило, он не называет себя маргиналом. Он просто так живет.
- Но человек это для чего делает? Чтобы выделиться, чтобы на него обратили внимание. Как правило, кто уходит в эти субкультуры? Я сам когда-то был в субкультуре. Человеку, значит, чего-то не хватает.
- В чем новизна вашей режиссуры и вашей интерпретации пьесы «Я, Пулеметчик»?
- А я не пытаюсь сказать, что я какой-то гений, или что я сам что-то придумал. Я – ученик своих учителей. У меня просто хорошая школа. Очень хорошая школа. И мне хочется верить, что я все-таки хоть чуть-чуть из этой школы вынес. По разбору Юрия Михайловича Товстоногова, есть пять событий, и последнее событие, финальное, – это режиссерское событие, где видно, как режиссер смотрит на материал.
- А вы нарушаете какие-нибудь драматургические каноны?
- Не нарушаю.
- Я правильно понимаю, ваша «сцена», как и Д.О.М. в целом – пространство экспериментальное?
- Нет. Что значит экспериментальное? Сейчас такая эпоха, понимаешь, уже все испробовали, разрушили все. Постмодернизм разрушил все, и эксперимент больше не возможен. Возможно только «я художник, я так вижу», но это все дерьмо собачье, понимаешь. Поэтому сейчас – возвращение к вечному, чистому и светлому. К попытке искреннего разговора. А не к выкаблучиванию «какой я». Если говорить о поиске, о живом искусстве, да, здесь – пространство для живого искусства, потому что мы ищем. И вообще, мы не делаем для денег, мы делаем для людей и для искусства.
- Что нового будет происходить в Д.О.М.е в ближайшем и далеком будущем?
- Иван Вырыпаев дал права на свою пьесу «Солнечная линия».
- А когда состоится постановка?
- Пока не могу сказать. Мы только начали работу. Секретов открывать не буду.
