И здесь же, на полуострове, к литератору, номинировавшемуся на Нобелевскую премию по литературе в 1963, 1964, 1965, 1966 годах, впервые пришел литературный успех. Однако некоторые из биографов Набокова склонны однозначно утверждать, что автор всемирно известной «Лолиты» Крым не любил, не родился здесь и не вырос, посетил полуостров в отнюдь не лучшие годы, а потом прямиком отправился в изгнание. «МК в Крыму» выяснял, насколько правомочно подобное заявление.
Взрослые ощущения
Кое-кто из исследователей жизни и творчества Набокова вообще дошел до того, что отрицает, что он в Крыму жил. Мол, термин «жил» тут неуместен, «находился», не более того. С ноября 1917-го до апреля 1919-го, то есть два года - это всего лишь «находился». Серьезно? Неужто действительно все так плохо?
Говорить о пренебрежительном отношении к Крыму широколобых ученых заставило однажды сделанное прославленным литератором признание. Мол, и Крым, и Урал, и Аральское море, возникая временами в памяти, его не волновали, равно как чужие пейзажи Северной Америки, где он прожил два десятилетия. Или вот еще из той же категории: «Крым показался мне совершенно чужой страной: все было не русское, запахи, звуки, потемкинская флора в парках побережья, сладковатый дымок, разлитый в воздухе татарских деревень, рев осла, крик муэдзина, его бирюзовая башенка на фоне персикового неба: все решительно напоминало Багдад…»
Но ведь была же и поэма «Крым», написанная в 1921 году: «Назло неистовым тревогам, / ты, дикий и душистый край, / как роза, данная мне Богом, / во храме памяти сверкай!..» Забыли? Или, скажем так, упустили из виду, потому как в концепцию не вписывалась? А не стоило бы. Ведь это настоящая ода «тиховейным» долинам, «неизъяснимым» яйлам, загадочным туям и всему тому, что заставило талантливого молодого человека мечтать о крыльях. Как можно подобное сбросить со счетов?
Зато во множестве публикаций и монографий не преминули подчеркнуть, что воспоминания о Петербурге и родовых имениях отца и матери заставляли прямо-таки перевертываться набоковскую творческую душу.
Поверим? Не на все сто процентов. Поскольку Петербург, а тем более родовые имения - дело совершенно особенное, даже исключительное. Это едва начатое взросление, к которому, как известно, Набоков относился со священным трепетом, словно к любимой кукле, которая, сломавшись, вызвала сильнейшее желание обернуть время вспять, очутиться в магазине и заново купить игрушку, новенькую и нетронутую, а после относиться к ней по-другому, трепетно и бережно, без попыток посмотреть, что там внутри, ведь об этом тебе уже все известно.
Не судьба. Оттого и перевертывается душа. Мучает ее невозможность повернуть вспять маховик времени и овладеть детством со всей полнотой взрослых ощущений. С Крымом, конечно, не то. Он не потерянный, а осознанно брошенный, как трамплин, с которого сигаешь в неизведанное. Правда, Набокову повезло - с крымского трамплина он прыгнул не вниз, а вверх.
Вредные и полезные связи
Перебраться в Крым семейство Набоковых заставили революционные события 1917 года. Это было похоже на бегство.
Но как тут не бежать, с такой-то родословной?
Дед Владимира Владимировича по линии отца, Дмитрий Николаевич Набоков, был министром юстиции в правительствах Александра II и Александра III, бабушка по линии отца Мария Фердинандовна, баронесса фон Корф (1842-1926), дочь барона Фердинанда-Николая-Виктора фон Корфа (1805-1869), немецкого генерала русской службы. Дед по линии матери Иван Васильевич Рукавишников (1843-1901), золотопромышленник и эпикуреец, бабушка по линии матери Ольга Николаевна Рукавишникова, урожденная Козлова (1845-1901), дочь действительного тайного советника Николая Илларионовича Козлова (1814-1889), выходца из купеческой семьи, ставшего врачом, биологом, профессором и начальником Императорской медико-хирургической академии и главой медицинской службы русской армии. Одним словом, буржуи с изрядной примесью голубой крови, которым, останься они на насиженных местах, наверняка бы не посчастливилось.
В Крыму посчастливилось. Здесь на Владимира Владимировича, который тогда был просто Володей восемнадцати лет от роду, наконец снизошло вдохновение. Нет, литературным трудом он пытался промышлять и раньше - еще будучи учеником Тенишевского училища, издал в Петербурге первый поэтический сборник «Стихи» (68 стихотворений, написанных с августа 1915 года по май 1916-го). Но сборник этот успеха не имел, причем даже у самого автора - впоследствии стихов из этого сборника он никогда не переиздавал, стыдился.
Что заставило его писать лучше, по-другому? Новые впечатления и вездесущий Макс Волошин. Отец Владимира Владимировича, Владимир Дмитриевич, юрист, известный политик, один из лидеров Конституционно-демократической партии (партии кадетов), знавал Максимилиана Волошина еще по Литературному фонду, общественной организации с весьма говорящим названием «Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым». Владимир Дмитриевич прекрасно понимал, что Волошин сам по себе является ходячим «пособием для нуждающихся литераторов». И оттого радовался, что его сын, встретившись с Волошиным в Ялте, смог наконец-то удовлетворить свою «литературную нужду», или, если угодно, «творческую жажду». Набоков позднее вспоминал, как однажды холодным ветреным вечером (наверное, это был не по сезону прохладный конец июля) они сидели с Волошиным в татарской кофейне: «волны, разбиваясь о парапет, рассыпались пеной, и взлохмаченный Волошин декламировал под их шум стихотворение «Родина», демонстрируя строку четырехстопного ямба с пропуском ударения в первой, второй и четвертой стопах…».
Набоков считал Волошина вдохновенным поэтом, таким, как должно. В сердце великого литератора всегда оставалось место для благодарности Максу «за внимание и доброжелательное наставничество в поэтическом искусстве». Благодарить Волошина, наверняка, должны и гурманы от литературы, поскольку крымские стихи Набокова признаны его лучшими поэтическими творениями.
Классики и современники
Важным было и то, что именно от Волошина Набоков впервые узнал о новейшей системе метрического анализа, разработанной Андреем Белым. И попал под ее влияние - «с той поры, в продолжение почти года, - скверного, грешного года, - я старался писать так, чтобы получилась как можно более сложная и богатая схема». Ритмической теории Белого следует стихотворение, написанное Набоковым в сентябре 1918 года, - «Большая Медведица». А в крымском альбоме «Стихи и схемы» Набоков помещал свои стихи вместе с их диаграммами. Потрясение от знакомства с творчеством Белого Набоков не мог забыть всю жизнь, назвав его роман «Петербург» одним из четырех величайших достижений прозы двадцатого века - вместе с «Улиссом» Джеймса Джойса, «Превращением» Франца Кафки и «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста. 
Такое преклонение перед маститыми и знаменитыми Волошиным и Белым вовсе не означало, что Набоков имел склонность трепетать перед личностями, которые во время крымских моментов становления его личности уже стали признанными авторитетами. Достоевского, к примеру, Набоков терпеть не мог. Когда Владимир в 1918-м «завершал в Ливадии освоение поэзии и прозы», он удосужился перечесть «Преступление и наказание». И нашел этот роман «многоречивым, ужасно сентиментальным и плохо написанным». Ему настолько не понравилось, что год спустя он сочинил своего рода эпиграмму, посвященную творчеству Достоевского: «Услыша вопль его ночной, / подумал Бог: ужель возможно, / Что все дарованное мной / Так страшно было бы и сложно?»
Утолять собственную любознательность и углубленно заниматься в Крыму Набоков мог благодаря «императорской библиотеке в нашем ливадийском доме, в котором (стараниями маленького библиотекаря с лысиной святого) были собраны полные комплекты старых исторических и литературных журналов, а также тысячи сборников современных поэтов».
Закрытые двери
Истории о крымском периоде жизни Набокова интересны и уж никак не безысходны. Но справедливости ради стоит отметить, что на полуострове Владимир Владимирович, вернее в то время еще просто Володя, слишком много рефлексировал, иногда прямо-таки захлебывался в грезах об утерянных реальностях. Однако идти на дно он не хотел. И потому отчаянно пытался вынырнуть на поверхность, ухватившись за смутный образ будущего, предчувствуя (или просто надеясь?), что очень скоро все изменится, все будет по-другому.
Понять, что творилось в голове 19-летнего Володи в тот неоднозначный период его бытия, наверное, лучше всего поможет стихотворение, написанное им в ночь с 31 декабря 1918 года на 1 января 1919 года: «“Скорей, - мы говорим, - скорей!” / И звонко в тишине холодной / захлопнулись поочередно / двенадцать маленьких дверей... / И удалившихся не жаль нам: / да позабудутся они! / Прошли те медленные дни / в однообразии печальном. / А те, другие, что вошли / в полуоткрывшиеся двери, / те не печали, не потери, / а только радость принесли. / Но светлые дары до срока /они, туманные, таят, / столпились и во мгле стоят, / нам улыбаясь издалека…».
Радости мало. Но, к счастью, есть надежда. 
«Надежда» уходит последней
В Крыму Набоков побывал и в Ялте, и в Гаспре, и в Ливадии, и в Симферополе с Севастополем. Но в конце его почти двухлетнего пребывания на полуострове у него действительно осталась только «Надежда». Так называлось «неимоверно грязное» греческое судно с грузом сухих фруктов, на котором семейство Набоковых вместе с министрами Крымского временного правительства покидало полуостров 2 (15) апреля 1919 года.
Судно не выпускали из порта до последнего момента. Только через многие часы после того, как красные захватили высоты, окружающие Севастополь, и начался пушечный и пулеметный обстрел, «Надежде» был отдан приказ уйти в море.
Так начались долгие странствия Набокова по миру. Греция, Германия, Франция, США и, наконец, Швейцария. Говорят, сюда он приехал потому, что предчувствовал смерть, а еще потому, что местность близ Монтре чем-то напоминала ему Крым, землю, где Набоков научился прощаться с прошлым и устремляться к невидимым высотам.
