Булгакову - 125: крымский след калош в творчестве писателя

Начало разрухи в головах

Повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце» (1925) в советской печати появилась только в 1987 году (журнал «Знамя, № 6). Прошло без малого 30 лет, и в настоящее время это одно из самых известных и популярных произведений писателя. Развал и разруха того времени, пришедшие с революцией, весьма актуально перекликаются с постсоветским бытием.

Наиболее ярким образом в повести стал профессор Преображенский, талантливый врач и ученый, с трудом отвоевавший возможность заниматься своим делом и сохранять в какой-то степени приемлемые условия жизни в новых послереволюционных условиях. Специалист мирового уровня сумел оказаться полезным представителям высшей власти, что и оберегало его от посягательств на «лишние метры» квартиры со стороны новоявленных Швондеров и им подобных.

При этом профессор был настроен весьма скептически в отношении «новизны», и его язвительная критика негативных перемен, связанных в его памяти с революцией, представляла в повести одни из самых запоминающихся эпизодов и источников цитат.

Рассмотрим лишь один такой эпизод, а именно рассказ возмущенного профессора, «человека фактов, человека наблюдения» о том, что произошло однажды в его доме: «Не угодно ли – калошная стойка. С тысяча девятьсот третьего года я живу в этом доме. И вот в течение времени до апреля тысяча девятьсот семнадцатого года не было ни одного случая – подчеркиваю красным карандашом „ни одного“! – чтобы из нашего парадного внизу, при общей незапертой двери, пропала бы хоть одна пара калош. Заметьте, здесь двенадцать квартир, у меня прием. В апреле семнадцатого года, в один прекрасный день, пропали все калоши, в том числе две пары моих, три палки, пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила свое существование».

Вероятно, здесь присутствует художественное преувеличение и это выглядит уже не просто пропажей калош, а настоящим ограблением. Спрашивается, где же был швейцар, который должен находиться при парадном входе? Столь же неубедительным со стороны профессора выглядит обвинение в этом ограблении не просто шайки воров, а неких «пролетариев». Причем профессор утверждает про одного из них: «На нем теперь есть калоши, и эти калоши… мои! Это как раз те самые калоши, которые исчезли тринадцатого апреля тысяча девятьсот семнадцатого года».

Стоит вспомнить, что в апреле 1917 года у власти было Временное правительство, и время реквизиций и открытых грабежей «буржуев» со стороны «пролетариата» еще не пришло. С другой стороны профессор Преображенский настаивает на конкретной дате, когда, по его мнению, произошли переломные события,  запомнившиеся ему как простому обывателю, именно пропажей калош. Как известно, события февральской революции 1917 года  завершились 2 марта, когда отрекся царь, и было создано Временное правительство, а 3 марта монархия окончательно отдала власть: отрекся и брат царя Михаил в пользу Учредительного собрания.

Новая власть упразднила полицию и вместо нее решила создать органы народной милиции.  Практически все служившие в полиции были уволены, и штат милиции составляли в основном новые в этом деле люди, не имевшие профессиональной подготовки. Это сразу ощутили представители преступного мира, и в этом плане понятен «плач» Филиппа Филипповича Преображенского по прежним порядкам: «Городовой! Это и только это! И совершенно не важно, будет ли он с бляхой или в красном кепи».  Его логика ясна: пока были городовые, калоши из парадных не пропадали.

Евпаторийское «дело о галошах»

Вспомним,  это все же художественное произведение, носившее ярко сатирический характер. Читая его, мы верили, что подобная пропажа калош в те времена происходила. И не только по «Пятницам, 13» – 13 апреля 1917 года было пятницей. Казалось бы, кто будет документировать такие события, тем более в то время. Но это оказалось не так. В крымском архиве удалось найти документы о случаях пропажи калош, и о том, как эти дела решались в то время.

15 февраля 1917 года на имя Евпаторийского Городского Головы поступило заявление Архивариуса <Городской> Управы Ивана Васильевича Евженко: «13 сего февраля 1917 г. во время окончания занятий в Управе у меня пропала одна галоша около вешалки. По самому тщательному розыску пропавшая галоша не обнаружена. О чем имею честь доложить Вашему Высокородию».

Слово «калоши» употреблялось в основном до революции, но в Евпатории в 1917 году уже использовалось современное «галоши».

Следующее заявление «служащего той же Управы» Федора Димитриевича Журавлева с датой 22 февраля 1917 года, имело дату регистрации в Управе 21 февраля (видимо, канцелярист ошибся в дате). Через полмесяца после пропажи он решил об этом объявить: «6 февраля 1917 года по приходе на службу в Управу я, по обыкновению, оставил свою одежду и галоши в передней, а при выходе со службы стал одеваться, при чем не оказалось моих галош, а потому имею честь покорнейше просить Городскую Управу не отказать в выдаче мне стоимости галош, на которые я израсходовал  9 руб. 50 к.».

Таким образом, похищение галош в здании Евпаторийской Городской Управы произошло еще во время существования монархии, когда империя разваливалась, и разваливался и ее полицейский аппарат. Поэтому пострадавшие в полицию не обращались, полицию к этому делу не привлекали, а расследованием занимался … кассир Управы П.М. Шумин. Его отчет от 28 февраля 1917 года сохранился в архиве до сего времени: «На заявление И.В. Евженко и Ф.Д. Журавлева от 22-го сего февраля имею честь донести Городской Управе, что после случая пропажи 29 ноября 1916 г. в передней Городской Управы галош, принадлежавших С.К. Койчу, по постановлению Городской Думы, состоявшемуся 2 декабря того же года, рассыльный Матвей Бутенко назначен старшим над остальными рассыльными Управы с возложением на него обязанностей не отлучаться никуда во время занятий в Управе, следить за целостью оставленных в передней платья и галош как служащих Управы, так и посетителей, за чистотой в здании Управы, распределением работ между рассыльными и проч.; за это ему было назначено жалованье большее чем другие рассыльные получают, и это постановление Думы было объявлено Бутенко членом Управы Г.Л. Пахаловым, между тем Бутенко этого распоряжения вовсе не исполняет – не только не смотрит за целостью оставленного в передней платья и галош, но самовольно отлучается <подчеркнуто красным карандашом – В.М.> во время занятий в Управе из Управы или с разноской по городу бумаг, так и по другим делам, не заявляя об этом ни Секретарю, ни Кассиру Управы, хотя я неоднократно говорил Бутенко не отлучаться из передней Управы.

Вследствие изложенного, по моему мнению, за пропажу галош, принадлежащих И.В. Евженко и Ф.Д. Журавлеву, должен отвечать только один рассыльный Матвей Бутенко.

Во избежание на будущее время пропажи вещей в передней Городской Управы, по моему мнению, следует заказать вешалку со шкафчиками для галош и назначить отдельного швейцара, на которого возложить ответственность за целость вещей, оставленных в передней Городской Управы».

Это «соломоново» решение лежало в традициях российского чиновничества, когда ответственным делают «стрелочника». О том, чтобы найти похитителей, никто не заикнулся. Да и время было такое, что полиция уже бездействовала, а народная милиция еще не была создана. Евпаторийская пропажа галош имеет существенные отличия от случая, рассказанного профессором Преображенским. Прежде всего, пропадала в один раз или пара галош, или даже одна галоша. Поэтому похититель, или похитители, действовали в одиночку. В последний раз была похищена одна галоша, значит, воришку кто-то спугнул, и он поспешил убежать с одной галошей. Впрочем, как похищались галоши, мы не знаем, может, вор просто их надевал и уходил?

Другое отличие от эпизода в «Собачьем сердце» в том, что первое и последнее похищение галош в Евпатории произошли еще при «старом режиме», и формально полиция и городовые еще состояли на службе. Однако уже при первом похищении еще 29 ноября 1916 года дело рассматривали и принимали решение не полиция и суд, а Городская Дума! Ясно, что вора не нашли, а чтобы возместить ущерб пострадавшему и потребовалось постановление Думы. Вот почему служащий Журавлев тоже обратился в Городскую Управу за «выдачей стоимости галош». Однако уже были приняты меры, чтобы Управа и Дума не несли за это ответственности.

Это становится ясным из второго заявления служащего Ф.Д. Журавлева в Городскую Управу от 18 марта 1917 года: «Подавая заявление 22 февраля с.г. о пропаже галош  я рассчитывал, что Управа мне уплатит из управских денег, но если мне получать из служащих Управы, то мне это нежелательно и могу от <своей потери – зачеркнуто. – В.М.> получения отказаться».

Понятно, что согласно «расследованию» кассира, Управа возложила возмещение утратившим галоши на Матвея Бутенко. Вот почему Журавлев проявил «благородство», и вводить в расход своего брата – служащего, отказался. Что касается предложения кассира Шумина о введении должности швейцара, вешалки со шкафчиками для галош и т.п., то оно не было принято. Просто служащим и посетителям Управы предложили самим беспокоиться о сохранности своей одежды и галош, вот с тех пор и установилась традиция, о которой рассказано в «Собачьем сердце» и которая так возмущала профессора Преображенского. Никто теперь, приходя в учреждения, не говоря уже о домах, подобных тому, где жил профессор, не раздевается и не снимает галош в передней или в парадной (да и галоши давно уже никто не носит).

По крайней мере, так происходит с тех пор в евпаторийских учреждениях, например в здании горисполкома (бывшей Управы), где в лучшем случае имеется вешалка в приемной кабинетов городских руководителей, и иногда вам могут предложить раздеться.

Мечты о городовых сбываются

Но евпаторийское «дело о галошах» интересно, прежде всего, тем, что подобный эпизод в своей повести Булгаков, скорее всего не выдумал, а взял «из жизни». Вполне возможно, что он утрировал и художественно переработал какой-то известный ему факт, может быть даже евпаторийский. Имеются сведения, что Булгаков побывал в Крыму и Евпатории в конце 1923 года, до создания «Собачьего сердца», а в Евпатории и Симферополе происходили события его фельетона «Сильнодействующее средство».

Хотя относительно других городов подобными фактами автор не располагает, можно думать, что евпаторийский случай не был в то время единичным, и Булгаков мог с подобным столкнуться и сам. К тому же тема калош (галош) долгое время была популярна в литературе. В другом контексте, и другие калоши упоминаются также и в булгаковской повести «Роковые яйца».

Вопрос о том, когда в России стали пропадать калоши на самом деле, тоже интересен. Профессор Преображенский связывает подобные события с революцией и разрухой, причем критикуя эти события как следствие «разрухи в головах» людей. В связи с этим существенное значение имеет дата, приводимая профессором. Цитаты из повести дают даже точное указание дня происшествия – 13 апреля 1917 года.  Вкладывал ли писатель в эту дату какой-то политический смысл, кроме юмористического?  Ведь «пятница 13-го» по поверьям является днем, когда более вероятно ожидать всяких неприятностей, и даже бед и несчастий. Конечно, в 1925 году не всякий бы вспомнил, что в указанный профессором день была пятница, но все же кто-то мог. И неясно, сознательно ли Булгаков выбрал именно эту дату?

Как известно, повесть так и не удалось опубликовать в те годы, хотя Булгаков неоднократно редактировал ее и вносил изменения. Очевидно, что выше мы цитировали одну из первых, если не первую редакцию (все они вряд ли найдены), потому что в других изданиях «Собачьего сердца» обнаруживаем другую дату. В текст  «… до апреля тысяча девятьсот семнадцатого года не было ни одного случая» внесена поправка «… до марта 1917 года…» и т.д. Там, где были «…те самые калоши, которые исчезли тринадцатого апреля тысяча девятьсот семнадцатого года» теперь внесено изменение, и калоши «… исчезли весной 1917 года»!  По сведениям комментатора издания, повесть с таким текстом публикуется по последней известной редакции с правкой Булгакова.

Замена этой даты на «март 1917» лишала речь профессора неприятного подтекста, и теперь все сводилось к субъективному впечатлению профессора Преображенского, что все бытовые неприятности пришли после февральской революции. А эта революция в 1925 году советскими властями считалась буржуазной и не относилась к прогрессивным явлениям. Однако евпаторийские события, которые были документированы, доказывают, что если «пропажу калош» рассматривать как симптом наступающей разрухи, то он проявился еще раньше, в последние месяцы существования самодержавия. Третий год шла война, и это сильно подорвало российскую экономику и материальное благосостояние населения. Огромные затраты финансов и материальных средств шли на военные цели.

Поэтому в военное время многие ранее доступные товары стали дефицитом, возник «черный рынок», спекуляция и т.п. Например, как считают историки, те же калоши исчезли из продажи потому, что вся резина шла на военные нужды, и производство калош просто прекратилось. В то же время не прав был Преображенский, утверждая, что его калоши после кражи стал носить некий пролетарий. Прав его ассистент Борменталь, заметивший, что у «пролетария вовсе нет калош», и добавим, не было даже привычки носить калоши. Это доказывается и в самом «Собачьем сердце», когда к профессору является домком в полном составе во главе со Швондером, и он же их упрекает: «Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую погоду…».

Скорее всего, если похитители калош относились к пролетариям или воровскому сословию, то их добыча поступала спекулянтам и перекупщикам, а затем на «черный рынок». А оттуда к тем, кто привык носить калоши: чиновникам, служащим, интеллигенции и прочей «приличной» публике. Большинство простого народа, купечество, солдаты тогда носили просто сапоги. В евпаторийских случаях, происходивших в Городской Управе, вообще сомнительно, чтобы виновниками были пролетарии или просто воришки с улицы. Вероятно, к этому были причастны или мелкие служащие, или вспомогательный персонал самой Управы. Разруха, которую привела затянувшаяся война, способствовала падению нравов. Архив Городской Управы того времени переполнен просьбами служащих о повышении зарплаты и жителей города о материальной помощи.

При этом обращает внимание, что для профессора Преображенского войны как будто не существовало. В той же Евпатории все городские врачи либо работали в госпиталях и лазаретах, либо были заняты борьбой с заразными инфекционными заболеваниями, которые приобретали характер эпидемий: корь, скарлатина, тиф и т.п. А в Москве профессор занимался приемом власть имущих и праздной публики, для которой, «что война, что мать родна», озабоченной разгульной и распутной жизнью. Проходят Мировая и Гражданская войны, проходят февральская и октябрьская революции, а у профессора на приеме все тот же контингент: жаждущие омоложения, как теперь говорят, «сексуально озабоченные» субъекты, среди которых даже «известный общественный деятель» – педофил. Недаром Булгаков вкладывает в мысли пса Шарика суждение – «похабная квартирка».

Мечты профессора Преображенского о городовом, которого следовало «поставить рядом с  каждым человеком», во времена, когда создавалась повесть «Собачье сердце», воплощались в советском государстве не только укреплением милиции, но и иным образом. Все большую роль в жизни граждан стала играть ЧК, затем сменившая название на ГПУ. Для членов партии, не служивших в этих органах, тем не менее, бытовала формула: «каждый хороший коммунист есть чекист». Вскоре следить за ближними и доносить стало в советском обществе повседневным занятием многих граждан. В 1926 году, явно по доносам сексотов, работники ГПУ придут с обыском и к Булгакову. Экземпляры «Собачьего сердца» будут изъяты…