Скромные подарки
День святого Николая и Рождество, следующую дату в череде волшебных праздников, стали отмечать с невиданным дотоле размахом при императоре Николае I. Говорят, особое рвение в этом деле проявляла супруга самодержца Александра Федоровна. В канун торжества елки наряжали персонально для каждого члена семьи. А возле празднично украшенного дерева стоял стол с подарками. У царя было семь детей, и каждого из своих чад он любил и старался подарить в праздничный день нечто необыкновенное. К чести Николая стоит отметить, что он лично ходил по магазинам, выбирая подарки детям. И однажды своему наследнику, тринадцатилетнему Александру, который грезил о будущей ратной славе, подарил настоящее оружие. Не обходилось на праздниках и без шуток. Например, однажды Александра, дочка монарха, нашла привязанным к елке своего жениха.
Самые скромные торжества в царской семье имели место в период Крымской войны. Собственно, Мария Александровна, супруга Александра II, в декабре 1855-го вообще не хотела ничего праздновать. Но, не забывавший доброты отца, царь настоял, чтобы елка была. Правда, подарки в это время превратились в своего рода продуктовые наборы. Праздничная корзинка для всех придворных и царских детей включала в себя конфеты, мандарины, яблоки и «французские сюрпризы». Для императорской семьи было сделано лишь два исключения: великие князья получили в этом наборе чернослив, а император - абрикосы по три рубля за коробку.
Для последнего российского императора Николая II День святого Николая вообще был особым. Это еще и день тезоименитства Николая Александровича, который теперь тоже причислен к лику святых. Интересно, что в 1900 году именины государя, Рождество и Новый год выпали на время пребывания царской семьи в южнобережном имении «Ливадия».
Дважды два
Случилось это, правда, не от хорошей жизни - приехав в Крым, царь заболел и чуть не умер. Потому в тот год в Ливадии он отмечал не именины, а, скорее, второе рождение. Согласитесь, символично - второе рождение во второй столице империи, как именуют Ливадию некоторые историки, специализирующиеся на исследованиях и анализе событий того времени, в качестве весьма личного подарка к праздникам.
В тот год суета вокруг царской семьи началась задолго до суеты праздничной. Царский поезд прибыл в Севастополь 17 сентября 1900 года. Оттуда на прибывшей с Балтики яхте «Штандарт» дальше, к ялтинскому молу. 23 октября император записал в своем дневнике: «Ходил к морю и смотрел на прибой. Погода была солнечной, но холодной. Поздравлял А.И. Пушкина с 10-летием на должности командующего войсками Одесского военного округа. Играл в теннис. Принял Турхан-пашу. Он привез от султана альбом с массой фотографий…» В общем, ничто не предвещало…
Однако уже 25 октября записи в дневнике резко изменились. «Отвратительный день с осенним ветром, - писал Николай II. - Утром гулял нехотя, т. к. чувствовал себя неважно… Лег спать рано».
Лейб-медик Гирш не распознал в недомогании царя чего-то опасного и поставил диагноз - инфлюэнца (то есть простуда или грипп). Но царю становилось всё хуже. Пришлось вызывать из Петербурга профессора Военно-медицинской академии Попова, который тут же напугал всех, изменив диагноз на брюшной тиф. А еще имело быть место предположение, что самодержца отравили турки, мол, тот самый альбом с массой фотографий от турецкого султана исчез из дворца при весьма странных обстоятельствах. С 1 по 28 ноября царь находился в тяжелейшем состоянии. Врачи не исключали летальный исход. Но уже 30 ноября царь возобновил записи в дневнике: «Сегодня чувствую себя бодрее, значительно окрепшим, в первый раз оделся и вышел на балкон подышать свежим воздухом. Погода была солнечная и тихая. С какой радостию я снова вошел в свою комнату».
Он «вошел в комнату», а страна вышла из династического кризиса. Настоящее чудо к приближающемуся Дню святого Николая. Личный подарок для именинника. С тех пор Николай Александрович всегда отдавал предпочтение персонифицированным подаркам.
И очень трогательным выглядит тот факт, что Александра Федоровна, проникшаяся тем первым крымским предпраздничным чудом в истории их семьи, до конца верила, что возможно и чудо номер два. В заточении в Тобольске накануне декабрьских торжеств она молилась святому Николаю и, подобно героине из сказки Андерсена «Дикие лебеди», вязала своим дочерям и сыну одежды. Правда, не рубашки, а жилеты. Наверное, потому, что цель ее отличалась от цели Элизы - она хотела не лишить крыльев, а помочь их обрести. Увы, эти последние в жизни царских детей подарки не помогли им улететь от беды.
Сарказм здесь не уместен
Совсем не по-царски относился к зимним праздникам один из наиболее уважаемых классиков русской литературы Антон Павлович Чехов. К примеру, к Новому году он относился саркастически: «Радоваться такой чепухе, как новый год, по моему мнению, нелепо и недостойно человеческого разума. Новый год такая же дрянь, как и старый, с тою только разницею, что старый год был плох, а новый всегда бывает хуже… По-моему, при встрече нового года нужно не радоваться, а страдать, плакать, покушаться на самоубийство. Не надо забывать, что чем новее год, тем ближе к смерти, тем обширнее плешь, извилистее морщины, старее жена, больше ребят, меньше денег…» Или вот еще, извольте, «Мысли с новогоднего похмелья»: «Не верьте шампанскому… Оно искрится, как алмаз, прозрачно, как лесной ручей, сладко, как нектар; ценится оно дороже, чем труд рабочего, песнь поэта, ласка женщины, но… подальше от него!.. Пьют его при встрече Нового года: с бокалами в руках кричат ему «ура» в полной уверенности, что ровно через 12 месяцев дадут этому году по шее и начихают ему на голову».
Некоторые исследователи утверждают, что подобные настроения преследовали Чехова, потому что он тяжело болел и ощущал свою близость к гробовой доске. Это как минимум преувеличение. Приведенные выше цитаты взяты из рассказов 1880-х, когда Антону Павловичу было немногим больше 20 лет. С 1884 года он действительно болел - страдал кровотечением из правого легкого. Но умер отнюдь не от обострения туберкулезного процесса из-за частых переездов из Ялты в Москву в самое неблагоприятное время года, а, как свидетельствуют опубликованные в этом году данные исследований ученых Куодрэмского института биологических наук (Норидж, Великобритания), от образования тромба, приведшего к закупорке сосудов и последующему кровоизлиянию в мозг. Стоит принять во внимание и еще один факт: во время написания новогодних рассказов между Чеховым и его гробовой доской была пропасть в двадцать лет. И за эти два следующих десятилетия жизни Чехов успел умерить свой сарказм и написать наиболее значимые в его писательской судьбе произведения. А изменение мироощущения пока еще молодого и перспективного писателя произошли во время его первой поездки в Крым.
Чехов впервые посетил Крым в 1888 году. И его первые впечатления от полуострова звучат вполне в унисон с его написанными несколькими годами ранее новогодними рассказами. «Таврическая степь уныла, однотонна, лишена дали, бесколоритна, как рассказы Иваненко, и, в общем, похожа на тундру…» - напишет Антон Павлович в одном из писем. Но чем дальше продвигался Чехов по крымской земле, тем живее становились эмоции, изливаемые им на бумаге: «От Симферополя начинаются горы, а вместе с ними и красота. Ямы, горы, ямы, горы, из ям торчат тополи, на горах темнеют виноградники - всё это залито лунным светом, дико, ново и настраивает фантазию. Особенно фантастично чередование пропастей и туннелей, когда видишь то пропасти, полные лунного света, то беспросветную, нехорошую тьму. Немножко жутко и приятно». Впоследствии, живя в Феодосии на даче издателя газеты «Новое время» Алексея Суворина, и летом следующего года, проведя три недели в Ялте, Чехов почти излечивается от сарказма. И от туберкулеза здесь его тоже, кстати, пытались врачевать, причем весьма нестандартными методами - крымский татарин Нури, узнав, чем страдает столичный литератор, регулярно поставлял ему для здоровья тела и духа чудотворный кумыс.
С тех пор отношение Чехова к жизни в корне изменилось - если в молодости он встречал Новый год как нечто смертельно опасное, то теперь он был готов встретить смерть, как Новый год. Писатель скончался в ночь с 1 на 2 июля 1904 года, находясь на курорте в Германии. По свидетельству жены Ольги Леонардовны, в начале ночи Чехов проснулся и «первый раз в жизни сам попросил послать за доктором. После он велел дать шампанского. Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки (он очень мало знал по-немецки): „Ich sterbe“. Потом повторил для студента или для меня по-русски: „Я умираю“. Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: „Давно я не пил шампанского…“, спокойно выпил всё до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда».
Случается всякое
Анастасия Цветаева прожила нелегкую жизнь, но чудесное детство, в котором и Новый год, и Крым были выдающимися событиями, осталось с ней навсегда, невзирая на «потом». Через много лет, в сибирской ссылке, постаревшая, почти слепая и практически нищая Анастасия готовилась к встрече Нового года, как когда-то в детстве. Задолго до праздника из того немногого, что присылали ей друзья и родные, она приберегла самое ценное для подарков маленькой внучке, внуку и невестке. Хотелось, чтоб всё было как раньше. Она даже семейную лотерею проводила, хотя уже знала, что в лотерее жизни ей не выиграть.
«Незаметно подошло Рождество. Дом был полон шорохов, шелеста, затаенности за закрытыми дверями залы - и прислушивания сверху, из детских комнат, к тому, что делается внизу. Предвкушалась уже мамина «панорама» с ее волшебными превращениями. Запахи поднимали дом, как волны корабль. Одним глазком, в приоткрытую дверь, мы видели горы тарелок парадных сервизов, перемываемых накануне, десертные китайские тарелочки, хрустальный блеск ваз, слышали звон бокалов и рюмок. Несли на большом блюде ростбиф с розовой серединкой (которую я ненавидела), черную паюсную икру. Ноздри ловили аромат «дедушкиного» печенья…» - напишет Анастасия Цветаева в «Детской Москве». А еще вспомнит, как отец посадил елки, целых три, по одной на каждую дочь. Правда, с елками впоследствии получилось не очень…
Из рассказа «Елки»: «…Перестроенная, чужим духом пахнувшая дача в два этажа, балкон. Вбок от ее середины старшая елка, Лера! От нее справа, перед моей светелкой - елка Ася! Но взгляд мой отводит остов третьей, седой, до корня засохшей елки - перед Марининым окном, вдохнувшим столько стихов ее юности... Теперь перед окошком - призрак. Он встает из той же земли, где зеленеют елки - Лера и Ася...»
Печальный символизм хорошей, в принципе, семейной традиции…
