Непостоянство памяти
Шмелев мечтал о Крыме. Но, как известно, желания наши сбываются не так, как мы мыслим, а исходя из высшей целесообразности, которой руководствуются где-то там. Эту истину подтвердила и история жизни Шмелева. Литератор жаждал жизни по схеме «построить дом - купить лошадь - наслаждаться крымской природой», а получил тяготы гражданской войны, голод и путевку в бессмертие.
В большинстве жизнеописаний Шмелева указано, что первый раз он побывал в Крыму в 1907 году, гостил на даче своего редактора Дмитрия Ивановича Тихомирова (педагога и издателя детского журнала), в Профессорском Уголке Алушты. Однако известный русский писатель Сергей Николаевич Сергеев-Ценский в своих воспоминаниях, написанных в начале 50-х годов и опубликованных в журнале «Отечественные архивы» (№5 за 2012 год), указывает совсем другую дату. Предварительно описав, кто такой Шмелев, каковы были его материальное положение и место в литературных кругах того времени, Сергеев-Ценский пишет: «Он (Шмелев) получил даже возможность приехать в 1909 г. в Алушту, где поселился у Тихомирова, имевшего в Алуште большую дачу с пансионом для курортников, свой виноградник и основательный винный подвал». Да, 1909-й и точка. А в качестве доказательства своей хорошей памяти Сергей Николаевич с некоторой желчью описывает пороки тогдашнего курортного бомонда, само собой не обойдя вниманием и Шмелева. «Зная за ним способность проигрываться на бегах, я наблюдал его с не меньшим интересом, чем способного выпить сколько угодно Куприна. Пить любил, впрочем, и Шмелев, но у него это была как бы приправа к обыкновенным писательским разговорам, и не нужно было напрягать воображение, чтобы представить, что точно так же за бутылкой вина или за полудюжиной пива велись им студенческие разговоры. Разговаривать (а не действовать) было его страстью, причем разговаривать, впадая то и дело в пафос, делая сильные жесты, вскакивая с места, повышая голос до крика… Багаж знаний его был невелик; круг наблюдений узок; в какой-либо степени новатором в литературе он быть не мог, лидером, как писатель-общественник, тоже, но в кильватерной колонне за лидером он мог идти, не портя строя... Никаких материалов для своих произведений он не искал…»
Да, наверное, Сергей Николаевич вполне мог оказаться прав. Его оценка стала бы вполне оправданной, если бы материалы для произведений сами не нашли бы Шмелева, если бы его литературный талант не закалился бы в горниле боли, через которую ему очень скоро предстояло пройти…
Слабый милому не товарищ
Еще раз Шмелев приехал в Крым летом 1917 года, на этот раз с женой и твердым желанием «пустить здесь корни». Звал он в Алушту и сына.
«Здравствуй, Серега! Получил ли известие, что мы в Крыму, в Алуште, у Ценского. Пиши: Алушта, Таврическая губерния, почтовый ящик № 100, С. Н. Сергееву-Ценскому - для меня, - писал Иван Сергеевич в действующую армию 21 июня 1917 года. - Вот уж 6 дней здесь. Погода переменная. И грозы, и дожди. По тебе скучаем, ждем писем. Получишь… ?. Нового чего … хочу поработать. С.Н всё болеет, схватил малярию. У него прекрасная ферма. 19 коров и 5 телят, бычки - одна прелесть. Ты бы растаял от удовольствия. 17 свиней. Совсем помещик. Приезжай?!»
И неделей позже: «У Ценского хорошо. Сегодня снимали абрикосы и груши… Жарко! 25 в тени! Ценский очень мил и очень одинок. Жаль его: связался с хозяйством, фермой и не пишет. Сейчас ветер с гор, к. всегда ночью. Но жаркий. Без тебя мне и в Крыму тошно…»
Интересно, что «милый и одинокий» Сергеев-Ценский оценивает то время совершенно иначе. Более того, он вообще отрицает, что принимал Шмелева у себя. Мол, захаживать захаживал, но так изредка и ненадолго. «В 17-м году, после Октябрьской революции он уже оказался в Алуште, на даче Тихомирова, совершенно убитый…» - сообщает Сергей Николаевич. И добавляет с сарказмом: «Слабый и телом, и духом, Шмелев очень надоедал тогда мне, занимавшемуся уже не писательством, а физическим трудом на своем участке земли, бесконечными жалобами на свою бедность…»
Мания обладания
То, о чем Шмелев так мечтал, наконец-то сбылось - он приобрел в Крыму недвижимость. За что опять-таки удостоился посмертных насмешек от Сергеева-Ценского: «Деньги, на которые он приобрел себе дачку, он выпросил у Токмаковой, владелицы одного из алуштинских винных подвалов. Просто бухнулся ей в ноги с воплями: «Вот я, старый писатель, доведенный до нищеты, не имеющий угла…» и так далее. И так далее. Токмакова дала ему керенки, поскольку они ей, уезжавшей тогда за границу, вообще были не нужны, и Шмелев сделался дачевладельцем Крыма, и даже мания величия к нему вернулась было в первые дни обладания дачей, но вскоре мания преследования вновь вступила в свои права…»
Но то была не мания величия - величие было истинным. И то была не мания преследования, а предчувствие большой беды.
Павлинам здесь не место
О пребывании в Алуште Иван Шмелев рассказал в своей знаменитой книге «Солнце мертвых», впервые напечатанной в альманахе, выпущенном русскими писателями-эмигрантами в Париже. Ее называли реквиемом, поэмой в прозе, одной из самых трагических книг за всю историю человечества. «Читайте, если у вас хватит смелости», - советовал великий Томас Манн. Он был прав. Да, вероятно, тяжелее всего видеть красоту там, где смерть, видеть смерть там, где красота, невыносимо быть эстетом на костях. А в Крыму солнце иногда светит так ярко, что можно увидеть дно самой глубокой пропасти, пропасти отчаянья. Шмелев это осознал, когда голодал, когда потерял сына. Шмелев натренировал свое перо, когда писал облеченным властью людям свои, похожие на крик боли письма. «Отбирают последнее достояние, - сообщал он 12 марта 1921 г. в письме, адресованном советскому наркому просвещения Анатолию Луначарскому. - Требуют одеяло, утварь, припасы. Я отдаю последнее, у меня ничего своего, всё от добрых людей - и то берут. Я болен, я не могу работать. Я имел только 1/4 фунта хлеба на себя и жену. Если бы не малый запас муки, я умер бы с голоду. Я не знаю, что будет дальше. Последнюю рубаху я выменяю на кусок хлеба. Но скоро у меня отнимут и последнее. У меня остается только крик в груди, слезы немые и горькое сознание неправды». Наверное, тогда он чувствовал себя таким же неуместным в своей непрактичности, как павлин, описанный им в «Солнце мертвых»: «Бродяга-павлин, теперь никому не нужный. Он ночует на перильцах балкона: так не достать собакам».
Когда весной 1922 года он возвратился обратно в Москву, поэт Иван Белоусов, друг писателя, вспоминал: «...я едва узнал его при встрече: вместо живого, подвижного и всегда бодрого, я встретил согнутого, седого, с отросшей бородой разбитого человека…» И это при том, что Шмелев еще не знал, что его единственного сына расстреляли в Феодосии, как белогвардейца. Хотя неизвестность иногда изводит не хуже страшной правды… Так, оставаясь в неведении, Иван Сергеевич с супругой и перебрался за границу по приглашению Ивана Алексеевича Бунина.
Школа выживания
А Сергеев-Ценский на родине задержался. Впоследствии стал своим для новой власти, даже лауреатом Сталинской премии умудрился стать. Как так вышло? Почему? Кем был Сергей Николаевич? Приспособленцем? Или просто практичным человеком, который вполне мог бы преподавать последующим поколениям курс выживания в эпоху перемен?
«Я должен сказать, что пережить годы 18-й, 19-й, 20-й, 21-й в таком маленьком пограничном городишке, как Алушта, с ее пестрым населением… было не то что тяжело, а почти ежедневно опасно для жизни…» - напишет Сергей Николаевич в своей биографии. Тем, кто хоть мало-мальски знаком с историей Крыма, понятно, что литератор не лукавил. Всё было действительно непросто.
Но Сергей Николаевич быстро научился абстрагироваться. Вывод о том, что это умение весьма полезно, он сделал еще в армии, вернее, когда его из этой самой армии уволили со скандалом. А дело было так…
Сергеева-Ценского, мирно работавшего учителем в Павлограде, призвали на службу в армии в начале 1904 года. Поначалу он служил в Херсоне, затем в Одессе и, наконец, в Симферополе. Языка за зубами он держать пока что не умел - в Херсоне накричал на своего ротного командира за то, что тот бил солдат, в Одессе разъяснял солдатам правду о Кровавом воскресенье. Его наказывали переводами в другие полки и части. Но в Симферополе в октябре 1905 года Сергеев-Ценский стал свидетелем еврейского погрома, во время которого были убиты несколько десятков человек. Сегодняшние историки пишут, что «к его организации была причастна полиция, недовольная частыми выступлениями социалистических партий, для его подавления были приняты незначительные усилия, связанные с бездействием администрации города и исполнительной власти губернии». Эти самые «незначительные усилия», которые Сергеев-Ценский расценил как «преступное бездействие», и побудили молодого прапорщика обратиться с заявлением в комиссию юристов. Заявление опубликовали местные газеты, что имело эффект разорвавшейся бомбы. На правдоруба ополчились власти, сослуживцы и черносотенцы, которых теперь вполне могли привлечь к ответственности. Сергеев-Ценский отделался дешево - его просто уволили из армии по причине политической неблагонадежности, - но выводы сделал.
Спустя пять лет, когда в большевистской газете «Звезда» появилось несколько стихотворений в прозе под общим названием «Когда я буду свободен» Сергеева-Ценского, на территории его дачи близ Алушты появились три околоточных надзирателя. Сергею Николаевичу объявили, что в Ливадию приехал царь и он, личность весьма подозрительная, находится под надзором. Сергеев-Ценский образца 1905 года от такой наглости, возможно, порядком бы занервничал, опять перегнул палку и отправился бы куда подальше. Но он успел стать другим. «Я смотрел на них как на строительный материал для своей эпопеи и обдумывал в это время этюд для нее - рассказ «Пристав Дерябин», который и был написан мною в этом же 1910 г., осенью, по приезде в Петербург», - вспоминал Сергей Николаевич.
Благое молчание
В Симферополе Сергеев-Ценский усвоил еще парочку весьма полезных для выживания в сложных политических условиях уроков. Как-то: не высказываться категорично и публично со своей оценкой событий и личностей, особенно в местных газетах, и писать воспоминания только тогда, когда время и другие люди расставят все точки над «i». Так, во время частой смены власти в Крыму в тех самых, перечисленных им в воспоминаниях годах, Сергеев-Ценский собственно вовсе отказался от литературной деятельности и от сотрудничества с прессой. Он, как уже упоминалось, тихо-мирно выращивал на своей даче коров и свиней, что, учитывая голодные времена, было решением более чем практичным. Ставшая женой Сергеева-Ценского учительница Христина Михайловна Бунина оставила проникновенный рассказ о тех временах: «В облике и образе жизни Сергея Николаевича той поры не было ничего «писательского». Он был очень худ, у него были руки много трудившегося физически человека, одежда его позволяла в любой момент отправиться пасти коров. Сергей Николаевич, помнится, с гордостью говорил о том, что сам умеет доить коров. Зимней одежды у него почти не было, впрочем, как и у нас с Марусей (падчерица Сергея Николаевича, умершая летом 1922 года от холеры и ставшая прототипом маленькой героини повести «В грозу» - прим. авт.). А наступившая зима была суровой, многоснежной. Это было тяжелейшее время последнего периода хозяйничанья белых в Крыму. Трудно сказать, как мы пережили бы его, если бы не поддержка Сергея Николаевича. Тревожная обстановка и взаимная помощь сблизили нас».
Кроме преданной жены за свой своевременный обет молчания Сергей Николаевич был вознагражден и статусно - от устоявшейся советской власти в 1922 году он получил Охранную грамоту Совнаркома Крыма. А еще раньше, в 1921-м, его имя появилось в «Списке лиц, находящихся под особым покровительством РСФСР ввиду их выдающихся литературных и художественных заслуг».
Здоровое восприятие современности
Крым не просто сформировал Сергея Николаевича Сергеева-Ценского как личность, но и дал мощный толчок его творчеству (чего стоят хотя бы «Крымские рассказы»). В Крыму Сергеев-Ценский познакомился с Максимом Горьким, давшим коллеге еще один прекрасный жизненный совет: «Следует, имейте в виду, Сергей Николаевич, весьма следует почаще смотреть, что делается нового!...» Это был еще один рецепт, правда, уже не выживания, но освоения реальности. Сергеев-Ценский усвоил и этот урок. Правда не сразу. Из цитаты в «Малой Советской энциклопедии» 1930 года становится ясно, что на писателя опять мог опуститься дамоклов меч: «...Неприятие пролетарской диктатуры искажает перспективу и парализует у писателя здоровое восприятие современности. С.-Ц. дает картины разрушения и гибели культуры („Павлин“). Временами С.-Ц. говорит совершенно контрреволюционным языком, скрытно, но злобно».
Но он таки сумел, попал в струю, из дореволюционного вскрывателя гнойных нарывов социума превратился в рупор новой идеологии. В 1931-1934 годах по собственной инициативе в качестве корреспондента «Известий» он побывал на заводах Керчи и в эфиромасличных совхозах Крыма, собирая материал для продолжения эпопеи о преображении России. «Страна Советов строит так много, и размах строительства этого столь грандиозен…» - восхищался Сергеев-Ценский.
И о соседе Шмелеве Сергеев-Ценский вспоминал с негативом, чтоб не подумали, что он ностальгирует о «бывших», об «отщепенцах» и «предателях».
Опять рядом
За особые заслуги Сергей Николаевич получил квартиру в Москве, но от дачи в Алуште не отказался. Его дух и сейчас витает там, в Алуштинском литературно-мемориальном музее С. Н. Сергеева-Ценского на улице его имени, в доме № 5. Могила писателя и его супруги тут же неподалеку, «…здесь на горе, где слышен шум морской…».
А что же Шмелев? В апреле 2000 года внучатый племянник Шмелева Ив Жантийом-Кутырин передал Российскому фонду культуры архив Ивана Сергеевича. Памятник-бюст православного писателя Шмелева торжественно был открыт 29 мая 2000 года в старом столичном районе Замоскворечья, где прошло его детство. А в мае 2001 года по благословению Святейшего Патриарха прах Шмелева и его жены был перенесен в Россию, в некрополь Донского монастыря в Москве, где сохранилось семейное захоронение Шмелевых. А в Алуште теперь находится единственный в России музей, повествующий о самобытном русском писателе, одном из ярких представителей русского зарубежья, о его жизни и творчестве. Дом-музей Ивана Сергеевича Шмелева расположен рядом с домом-музеем академика архитектуры А.Н. Бекетова, в доме, также принадлежавшем в прошлом семье Бекетовых, по адресу: Профессорский уголок, ул. Набережная, 2.
Их память поселилась по соседству, как они живые когда-то.
