Ушел Леонид Панасенко из жизни 10 марта 2011 года, не закончив вторую часть повести «С тех пор, как ветер слушает нас», первая часть которой к тому времени выдержала четыре переиздания. За неделю до смерти выяснял у друзей, виден ли океан с холма, на котором расположена знаменитая надпись «Голливуд». Неоконченная рукопись, к сожалению, доселе не найдена. Но не потерялись и доступны для читателей четыре десятка рассказов, 11 больших и малых повестей и два романа. Третий роман, «ВЧК-2, или Иногда я дышу им в затылок», написанный им в соавторстве, издан демонстрационным тиражом и известен только паре десятков коллег и друзей, хотя отдельные главы публиковались в периодике. Вопрос с «нормальным» изданием до сих пор не решен, хотя книга получилась интересной, ни на что не похожей и пока что ничуть не устарела...
Перечеркнуто кризисом
О профессиональных и художественных достоинствах его произведений всегда говорилось и писалось немного. По двум причинам: «придраться» было в этом плане не к чему, всё Леонид Николаевич делал чисто и мастерски добросовестно; и второе: не был он выдающимся стилистом, чьи тексты завораживают и притягивают, безотносительно к содержанию. А вот рассказчик он был замечательный, всё им написанное читается легко и практически не устарело в большинстве своем. Но во всех произведениях главным было не фантастическое событие, паче приключение, а мысль. Едва замаскированный фантастическим антуражем призыв к со-размышлению. Он призывал, заставлял читателей думать - и это, увы, ограничило масштабы его популярности.
И к этому надо добавить две большие социально-исторические, причины.
В приснопамятном 1992 году у Леонида Панасенко должны были выйти четыре книги в ведущих издательствах Украины. В «Дніпро», «главном» и престижном, - самая большая, толстенный сборник его лучших на то время повестей и рассказов на русском языке, и там же - солидный авторский сборник на английском, для экспорта. В «Молоді» - сборник чуть поменьше, тоже массовым тиражом, на украинском. А в «Радуге» - на арабском. Еще ждала и, понятно, тоже не дождалась своей очереди в крымской «Таврии» книга «К вопросу о чужой боли». Экономический и политический кризис перечеркнул всё, в том числе и фундамент его личного благополучия, - а он так мечтал оставить службу ради литературы... И в это же время, с конца 80-х и во все 90-е, на головы читателей, прежде всего молодежи, низринулся мощный поток переводной фантастики. Конечно, здесь были и выдающиеся произведения, классика жанра, - преимущественно в саенс-фикшн. Но главными по воздействию оказались фэнтези и фантастические приключения - поджанры, слабо представленные и в отечественной литературе, и в немногочисленных переводах. В итоге вскоре сформировался новый массовый читатель. А среди русскоязычных фантастов приобрели популярность те, за небольшим исключением, кто перестроился и «попал в волну».
Порядок с фантазией
С фантазией у Панасенко было, что называется, всё в порядке, равно как со вкусом и чувством меры. Не случайно герои нескольких его рассказов, живые на то время писатели (Р. Брэдбери, Г. Маркес) отнеслись к ним весьма благосклонно, а с Рэем Дугласом даже завязалась переписка. Но всё написанное им нельзя было причислить к фэнтези, а фантастические приключения - и то с изрядными оговорками - стали появляться в его произведениях десятилетием позже, в «Случайном рыцаре».
Одной из сильнейших сторон его творчества был дар «очеловечивания», возведения (или низведения) иных проявлений Разума до постижимого нами уровня. И благодаря этому воспринимается в его книгах как особая реальность и общение с иномирными сущностями, и с Хароном, и с Господом и Сыном Его. Равно понятны и волнующи переживания каменных великанов, особенных людей и надмирных стихиалей. Через буйство расцвеченных иронией и любовью фантасмагорий вдруг проступают с особой значимостью «Заветы Грядущего Бога», исполненные тайного смысла.
Как всегда у больших писателей, в каждом его произведении, или хотя бы в ключевых эпизодах, явлен «эффект присутствия»: черты его характера, темперамента, пристрастий и миропонимания ощутимы во всех персонажах. Иначе говоря, он и дивный «зеркальник», и живая, любящая душа в каменном теле; и мрачный Харон, и тот Адам, кто его уговорил смилостивиться; и безмерно любящий Жиль - и усталый Господь, внявший его мольбе; и дева, подхваченная влюбленным вихрем, - и сам одушевленный Смерч, могучий и одинокий. А в одном рассказе, «Сиятельная дрянь», отобразилось нечто большее, чем просто мощная творческая фантазия, - еще и отношение автора к ней. И, как мне кажется, размышления о своей жизни и предчувствие смерти.
Заменим, обращаясь к рассказу, ослепительную и капризную Сиятельную Молнию и ее «остаточные токи», еще «более тонкую материю», на вспышки-взлеты вдохновения. На Искру Божию. А фотографа Альгиса - заменим на писателя Панасенко, который подарил свой темперамент, особенности характера, вкусы, вплоть до гастрономических, пристрастия и отношение ко многому в мире литературному герою. И океан - заменим на «русскую болезнь», которой он позволил окончательно сломить свой неслабый организм. И вот - жизнь. Первый удар молнии, первая вспышка Искры Божьей приходит, когда Леониду еще и шестнадцати нет. Потрясение, возможно - нечто похожее на оргазм, а итог - первые публикации фантастических рассказов и начало литературного пути. «Остаточные токи» молнии, Искры Божьей, живут в нем, помогая формироваться. Второй приход Сиятельной, или настоящая вспышка Искры Божьей, происходит примерно через десятилетие. В рассказе это так: Альгис сделал очень удачное фото молнии, снимок получил награды на нескольких выставках, и Сиятельная вернулась к нему. А в жизни Леонид создал первый свой роман, «Садовники Солнца», который «прозвучал» тогда как третья (после «Туманности Андромеды» и «Полдень. ХХI Век») светлая утопия.
Затем «визиты» Сиятельной становятся всё чаще, ее требования к Альгису оказываются всё разнообразнее, вплоть до оргий и танцев, - а в жизни Леонида наступает творческий подъем, один за другим создаются прекрасные рассказы и повести. Вот названия некоторых: «Поиграй со мной», «Испытание огнем», «Гнев Ненаглядной», «Танцы по-нестинарски», «Я уже был порочным», «Живущий пространством», «Восхождение в Ад»…
Сиятельная...
И еще: в этом небольшом рассказе Леонид Николаевич почти что впрямую (убрать только приставку «фото») оценивает сделанное прежде - и делает это едва ли не точнее и жестче, чем в предшествующем объемном своем «Тезаурусе». Здесь же, в ответ на резкость высказываний Сиятельной о женщинах, пишет: «…согласился с ее оценкой женщин и он. Мало того, что порядком насолили ему в жизни, так еще после появления Сиятельной и вовсе обесценились: с женщиной теперь всё равно что с мертвой спать».
«Он» - это по рассказу Альгис, но в немалой степени сие относится и к Леониду Николаевичу, который отнюдь не был обделен женским вниманием, но не добро-употреблял этим. «Давай потремся аурами» - говорил (цитирую его «Тезаурус») Леонид Николаевич юной поклоннице, предлагая просто пообниматься.
Едва ли не самое интересное в рассказе - динамика отношения Альгиса к Сиятельной. То есть динамика отношения Леонида к взлетам вдохновения, захватывающим всё существо. Он ведь противится многим ее выходкам и проявлениям и если не может всерьез сопротивляться, то хотя бы огрызается или ворчит. И в то же время ждет каждого ее прихода, оживляющего и осмысливающего его жизнь.
Почти всё в рассказе перекликается с собственной его жизнью и судьбой. Текстуально или через символику. Например, алкоголь - это океан. Герой живет совсем рядом с ним, со временем предпочитает «встречаться» с ним без свидетелей и в конечном итоге уходит безвозвратно в него. Сознавая на последнем всплеске сознания: «Шлюха… дрянь… госпожа… Богиня… люблю!» Непростая связка чувств, от почти что ненависти и презрения и от осознания своей зависимости, подчиненности - к поклонению и любви к Сиятельной. К Искре Божьей.
Ни в коем случае не утверждаю, что Леонид Николаевич ушел из жизни сознательно. Но - процитируем рассказ «Сиятельная дрянь»: «Он не думал об этом, не хотел. Но бывают ситуации, когда ты не волен над собой».
Оставим в стороне выяснение, сознательно, или по наитию, или под диктовку из горних сфер всё изложено в этом рассказе. И невозможно правильно оценить, почему в произведениях его, атеиста по воспитанию и опыту большей части жизни, всё сильнее зазвучали религиозные мотивы.
…На памятнике-надгробии Леонида Николаевича высечены слова из его «Тезауруса»:
«Может, мы - сновиденья Природы, ее грезы о совершенстве, любовный бред?
Может, мы - гусеницы, которые в коконах безобразных тел… выращивают для Хозяина прекрасных бабочек? То есть свои бессмертные души?»
