Виктор Сухоруков: "Я готовил себя к скучной и тревожной жизни"

Но мало кто догадывается, какой ценой ему далась эта искренность и открытость, каких демонов ему пришлось укротить...

- Виктор Иванович, за пять лет новой российской истории Крыма, вы у нас бывали и на съемках кино, и с театральными гастролями, и гостем кинофестиваля «Святой Владимир», и обычным туристом-пляжником. Как меняется полуостров в вашем восприятии?

- Я всегда считал, что Крым - это Божья территория. Сейчас она дремлет. Крым зимой - это спящий Крым, если говорить о природе. Если говорить о людях, они не изменились по отношению ко мне, они так же доброжелательны по отношению ко мне, открыты, и мне кажется, что они со мной чувствами своими честны, они не притворяются, и тут я сказать ничего не могу о переменах. Спрашивал ли я их, самих крымчан, как дела? Конечно, спрашивал - ничего плохого не услышал. Тяжело? Да, тяжело. Трудно? Трудно. Счастливы? Да! Вот всё, что я услышал. «Сердце в будущем живет; Настоящее уныло: всё мгновенно, всё пройдет; что пройдет, то будет мило». Стихотворение Пушкина. Когда-то, на каком-то этапе жизни я так часто эти строки вслух говорил... Почему-то я читал очень часто это стихотворение. Потом я как-то его бросил, забыл, потерял, и сейчас оно всплыло здесь. Разговаривая с тобой о Крыме и крымчанах, о вашей жизни, я вдруг вспомнил эти строчки. Это ж неспроста. Как я говорю - река времени уносит не только плохое, но и хорошее. И хорошее, но и плохое. И всё встает на свои места, и сегодня эти места будут для одних дороги, а для других ненавистны, через год-два всё поменяется местами. Крым останется Крымом, его может изменить термоядерное какое-то явление, сдвиг может быть каких-то подземных плит. Крым принадлежит небесам, а мы - дети Бога. И если так относиться, то и не надо ни на что больше претендовать. Надо быть вместе с этой землей в любви, согласии, в бережливости. Вот это самое главное, услышать эту землю, услышать ее голос. Мне кажется, у Крыма есть голос... И, в конце концов, хочется ли мне сюда возвращаться? Да, очень хочется, и я обязательно сюда вернусь и буду возвращаться, пока жив.

- Крым этого периода останется у вас в памяти и в связи с одной из самых неожиданных ролей в вашей фильмографии. Решающий разговор с Андроном Кончаловским у вас состоялся в Симферополе, в гостинице «Украина»...

- Да, Крым причастен к тому, что я получил из рук Кончаловского это зерно радости, восхищения, какого-то катарсиса - маленький эпизод в фильме «Рай», который оставил в моей жизни неизгладимое впечатление. Я сыграл Гиммлера. Когда меня утвердили на эту роль, я понимал, что он мне доверяет и ждет от меня чего-то очень важного для него самого. Он с самого начала был по отношению ко мне открыт, готов на любой разговор. У меня сложилось впечатление во время съемок, что мы с ним давно знакомы, как будто мы с ним и раньше работали - но это же не так. В конце концов, стал мне ставить какие-то новые задачи, вплоть до того, что он позволил мне хулиганить, импровизировать прямо в кадре. И когда уже мы закончили съемки и ему понадобился мастер-план (это значит, я должен был всю сцену, огромную, большую, 15-минутную, сыграть целиком), я завопил: «Нет, я не смогу сказать текст». Ну три листа печатного текста! Он говорит: «А ты от себя говори всё что угодно, ты мне только технически сыграй эту сцену от начала до конца со всеми деталями». А там и шампанское, и фужеры, там и сигара, и спички, и прибор для отрезания сигары, там переход к письменному столу, я там пишу, потом подхожу к окну... Огромный эпизод. Я говорю: «Значит, я могу говорить всё что угодно?» - «Да», - говорит мне Кончаловский. «Любую абракадабру?» - «Да, Сухоруков!» И я сыграл ему весь эпизод на языке абракадабры. Сейчас я могу тебе только показать. Как ты это опишешь на бумаге, я не знаю. (Сухоруков, меняя интонации и степень экспрессии, выдает тираду из несуществующих слов на языке, отдаленно напоминающем немецкий, которую при всём желании никто и никогда повторить не сможет - прим. авт.) Вот такой бред! Конечно, звукорежиссер меня проклял... Как ни странно, Кончаловский позвал меня на спасение ситуации... Я как бы выручил его, я даже не внедрялся в биографию и в подробности Гиммлера. Я, вообще-то, когда получаю роль, все-таки немножечко пытаюсь знаниями ублажить того персонажа, кого я собираюсь играть. Это для меня очень важно, даже если мне это ничего не даст. Но подробности персонажа, особенно биографические, мне помогают найти и взгляд, и мерку, какую то штучку, какую-нибудь глупую, или дурную, или не очень привычку, моментик, намек, как угодно назови. А здесь я даже не вникал. Он мне показал документы, фотографии, и вот только единственное, что я для себя поймал, глядя документальные кадры, его походку. Когда он стоял около колючей проволоки, улыбался заключенным, как обезьянкам, как баранам в стойле, и потом уходил от них, улыбаясь и брезгливо потирая пальчиками, и походка у него была как у артиста балета...

В этой роли я неузнаваем до такой степени, что мне знакомые признаются: «Я тебя не узнал, если б меня жена под локоть не толкнула...», «Ой, Витя, я видела твоего Гиммлера, поражена твоим перевоплощением». И там действительно есть одна уникальная вещь - усики можно наклеить, очочки надеть... Я там глаза поменял. У меня там глаза не мои. Как мне это удалось, я не знаю. Вот от увиденных материалов хроники, в тех глазах был людоед. И в результате, конечно, эта роль мне дорога стала, этот эпизод...

 

- Еще у одной из неожиданных историй последнего времени есть крымская привязка, ниточка, связанная с вашим участием в сериале «Физрук»...

- С натяжкой... Режиссер Игорь Волошин из Севастополя. Я не видел ни одной серии «Физрука». Ни одной! Даже из любопытства я не смотрел, даже когда меня пригласили и я согласился, я не видел, я не хотел этого делать, но мне потом рассказали, что действительно самый удачный был первый сезон, дальше всё было хуже и хуже... А на 4-й сезон нашлись новые люди: команда пишущих людей, режиссер полного метра. А его патронировал сам Балабанов, на него перстом указал Леша Балабанов, и я этому верю, и мне его «Нирвана» очень понравилась. Его фильм «Я» мне очень глянулся. Такой гимн своим друзьям он сочинил. Он приглашал меня, но я тогда отказался...

И вдруг Волошин приглашает меня на одну из главных ролей «Физрука». Я говорю - да ты с ума сошел! Да никогда я в таких дальнобойных историях не участвовал. Все-таки 16 серий. Он говорит, здесь всё с начала, здесь даже никого не осталось из старой гвардии - один Дмитрий Нагиев. И вот меня заманили туда, и, когда сказали, что надо сыграть отца главного героя, я узнаю, что, оказывается, Нагиев предлагал и Брюса Уиллиса на эту роль, и Джона Малковича, но, когда ему сказали, вот мы хотим попробовать Сухорукова, он тоже дал согласие. И он потом мне скажет - это я тебя утвердил! Это я тебя выбрал. Спасибо ему. Было ли мне интересно на этом сериале? Очень. Я познакомился со многими интереснейшими творческими людьми, начиная от режиссера, естественно, я с ним никогда не работал, он был дотошен и талантлив, с оператором, я познакомился с продюсерами, которые меня позвали, в эту историю, они относились ко мне как к профессионалу, как к необходимой фигуре, они уважали меня. Меня это удерживало в хорошем настроении, но параллельно с этим, конечно, я испытал некий дискомфорт, снимаясь в этом фильме, и даже где-то глубоко в душе сказал себе - больше я ни ногой в такие проекты. Мне неинтересно. Надоело. Устал. А самое главное перед тобой ставили такие задачи, с которыми я не согласен. Но мне нужно было выполнять эти задания, потому что так хотел режиссер. Я человек дисциплинированный и шел на компромиссы. Но только я ж понимал, что это увидят миллионы, и я делал то, чего я не хотел делать. Но делал, потому что я обязан был это делать. Как показан театр, например, взаимоотношение в труппе. Я ему говорил на съемках - так не бывает, я ж сам актер из театра и в провинции так себя не ведут...

Но это гротеск, это же кино - говорил мне режиссер. Я согласен, но, даже если бы мы это делали как в реальности, это тоже было бы интересно, и я делал так, и мы играли роли там… Театр в театре. Чем сердце успокоилось? Я доволен своей работой, я был честен, я был дисциплинирован, я стремился к качеству исполнительства. Что из этого получилось - не знаю, но только в последний съемочный день перед Новым годом продюсеры собрали весь коллектив, благодарили меня, аплодировали мне и дарили цветы. Вот с этим я и ушел из павильона...

 

- Сейчас, разбирая ваши творческие удачи и виктории, я знаю, что в основе их одна важнейшая житейская победа Сухорукова. Как вам удалось «завязать» и вернуться к жизни?

- Конечно, мне всегда хотелось в профессии достичь каких-то успехов... Я вдруг понял, что презрение по отношению ко мне меня угнетало, даже больше - если ты со мной не разговариваешь, просто не разговариваешь, игнорируешь меня, ну игнорируй, но, когда я усматривал или замечал в тебе презрительное отношение ко мне, меня это очень разрывало. И вдогонку к этому добавлю, у меня разбухал стыд. Стыд оттого, что я такой. Что я не могу отказаться, я не могу бросить, я не могу быть другим, я не хочу быть трезвым! И то, что я не хочу быть трезвым, как будто бы в пьянке я чего-то обретаю или добиваюсь чего-то или становлюсь каким-то величественным... Это такая была неправда. Ничего же этого не было, и, тем не менее, презрение людей и мой собственный стыд за всё перед людьми... Я это запомнил - в те времена, когда я не планировал бросить пить. Я вообще эту фразу не люблю - бросить пить нельзя, распрощаться с этим - это тоже глупо. Здесь другой глагол - идти на войну с этим, быть на фронте со своим недугом. Я не оговорился. Пьянство - это не шалость, не глупость, не дурной характер или поведение, не каприз, не избалованность, нет. Это болезнь. Одним можно - пьют. Они легко просыпаются. Другим нельзя, потому что они даже пьяные дурные, не говоря уже, когда наступает похмелье...

Только вот я понял это про себя, я осознал... Ну мне-то говорили об этом до этого, но почему-то я не воспринимал, не принимал, не соглашался с этими «их мнениями». А они мне это вслух говорили - ты плохой пьяный, ты нехороший пьяный, ты отвратительный, тебе нельзя пить! А я думал - как это? Чем я плохой? Я добрый, ласковый, улыбчивый, доверчивый, бесстрашный, я лихой, азартный, и в состоянии опьянения мир мне казался объемнее, шире, красочнее, добрее, необходимей. Пьяный мир мне был нужнее и ближе, чем трезвый мир. В состоянии трезвости мир был против меня. Он не любил меня, он заставлял меня переживать, нервничать, страдать, заставлял меня прятаться, прятаться от проблем, забот, от поставленных задач. Пьяному Сухорукову жилось легче. Но это же иллюзия, это же неправда! А когда я это понял, было уже поздно - я уже стал алкоголиком...

- Но вы нашли в себе силы, у вас есть точка возврата, день, когда всё стало иначе...

 - Это не полет на Луну... Я его не придумал, этот день появился осознанно, математически верно. Но я к нему постепенно подошел, в течение трех дней. Рассказываю подробности. Я не пил длительное время, год не пил. В 98-м я запил у Балабанова на съемках фильма «Про уродов и людей». Меня лечили, возили в Бехтеревку - на съемки ездил из лечебницы. И после этого я завязал и весь конец 98-го и 1999 год я был трезвый, не пил. Я был в завязке без всяких вшиваний. Я не занимался этим, я вообще в это не верил никогда - я просто знал, что компьютер внутри меня - он включает змею, он подключает к моей жизни эту змею, которая таится в каждом, кто пьет. Она может притаиться в копчике, за ухом, в затылке, в пятке, под мышкой, в ногте левого указательного или безымянного пальца на ноге, где угодно... Она в клубочке, таится и только одними ресничками хлоп-хлоп - ждет какого-то только ей ведомого сигнала. А мы о ней забываем. И вот в момент, когда мы о ней забываем, происходит срыв. Вот и всё. И пока я помню об этом образе - я эту болезнь нарисовал именно образом змеи, которая во мне жила и требовала, естественно, этого продукта. Так вот, в 1999 году я трезвый, подходил 2000-й. Я закончил сниматься в «Брате-2», получил гонорар и уже запланировал, что я пойду в запой.

Можешь себе представить? Моя змея сказала: «Ну, теперь тебе ничего не страшно, я не обижу тебя, всё будет с тобой нормально, ты только плохую водяру не бери. Возьми хорошей!» И я купил французский коньяк. И портвейн у меня был марочный. Только почему-то я набрал всего и много. Зачем? Змея не сказала - не бери много. Она говорит - возьми качественного. И я взял. И понимая, что впереди миллениум - это была ошибка, миллениум начался в 2001-м. А 2000-й год - это завершающие десятки, и я думаю, ну как же нули-то не обмыть? Три нуля, я дожил до трех нулей! И я наряжаюсь, с деньгами, закончив съемки, всё у меня в порядке, еду на Родину и встречаю Новый год с белорусской водочкой. Мне бутылку водки подарили в Белоруссии, я там был, то ли на гастролях, то ли на съемках.

- А коньяк, портвейн?

- А это я уже купил сам в Москве, нет, в Петербурге... и загулял! Новый год, я пьяный, по снежку, по ночам колобродил в Орехово-Зуево… И допился до такого состояния, что где-то в районе 15 января мне стало плохо, я уже лежал и кровью харкал... И всё прошу сестру: «Галь, купи да купи». А она говорит: «Да нельзя, ты посмотри, что творится у тебя в ведре! А я увижу, ужаснусь, вздохну, и… снова начинаю просить. Купи винца! Понимаю, что это может быть концом всего. Вздохну и опять прошу. И она мне сказала: «Уезжай, или я уйду из собственного дома». Я так этого испугался, вот, видимо, так уже допек, она до такой степени от меня устала, и я это понимал. Мой гений трезвого человека в том, что я пьяным понимал отношение людей к себе. Как я их мучаю... Я понимал, какая я обуза для них, какой я отвратительный брат, друг, коллега, отвратительный, ничтожный, нечеловеческий. Я их понимал, вот в этом, может, талант мой. И где-то с 15-го числа я стал потихоньку выходить из этого состояния, с пивом, с кефиром, но все-таки желая похмелиться, и к 20-му числу я лежал, встать не мог! И, что удивительно, лежал на той кровати, на которой умер брат! Умер он от прободения язвы, а прободение язвы случилось тоже от алкоголизма... И тоже ведь каркали, говорили: «Да, конечно, у них на роду написано». Всё это было...

Это некое непознанное чудо, в котором разобраться многие не могут, они не верят в это чудо и с этим не согласны. Они агрессивно, категорически не хотят этого признавать, рассуждая: «Да нет, он под подушкой пьет, он обманывает нас, он такой же алкоголик, он обязательно завтра, не сегодня завтра обязательно сорвется, он нам еще покажет свою змею». Только мне сегодня кажется, что змея на меня обиделась, если она из меня и не ушла куда-то в другую сферу, глазки-то она не открывает, она сегодня ресницами не вздрагивает, затаилась, как будто в ночлежке, как будто спячка у нее зимняя. Почему? Я о ней помню... 20 января я лежал, и на полу около меня две трехлитровых банки с водой. Просто с водой. Каждые 10 минут пил эту воду - весь мокрый, ползал в туалет, писал… Но два дня я лежал и пил эту воду, и 22 января к вечеру я тихо-тихо встал в трусах, весь какой-то намыленный от пота, зашел в ванную и дрожащим телом включил душ. И стоял под этим душем, я смывал с себя вот эту всю липкость запоя. Потом я выпил таблетку снотворного и уснул. Сон всегда помогает, особенно когда тревожно. И утром 23 января я проснулся и пошел чистить зубы, брить лицо, мыть голову... Всё! И дальше мне стало легче, я еще чувствовал какую-то внутреннюю дрожь, какой-то нездоровый холод в теле, но я уже понимал, что я освободился от того мучительного груза пьянки. Вечером я уехал в Питер. Вот поэтому 23 января для меня день рождения. Галя дала на дорогу, и я поехал в другую жизнь. Конечно, я поехал к проблемам... Я вернулся в свой мир и стал его чистить, выскребать, вылизывать, проклинать! И получилось. Я готов был не к какому-то процветанию, к ренессансу, нет, я готовил себя к обыденной, скучной, какой-то тревожной жизни. Я знал, что путь мой до моих желаний будет долгим. А желания одни - быть актером, не иметь долгов, выходить к людям чистым, нарядным, сытым, довольным и независимым! Не сразу, но получилось...