В октябре Макс вновь посылал тому же адресату: «Мой привет Моск<овскому> Гнезду Обормотов». Вскоре из Коктебеля приехала в Москву Елена Оттобальдовна (по обормотски – Пра), мать Макса, и московские обормоты пригласили ее жить в их «гнезде»: в большой квартире, снятой Эфронами. Она сообщала сыну через несколько дней: «В гнезде обормотов я чувствую себя очень хорошо, как среди близких, хороших, родных»; <...> «Наше обормотское гнездо еще не совсем вышло из хаоса, но уже украшается коврами, картинками, тряпочками и разными безделушками». В конце октября Макс, отвечая матери, замечал: «Сейчас мое сердце очень разрывается между обормотским житьем в Москве и старыми друзьями в Париже».
Это значит, что «обормотство», начавшись с Коктебеля и дачи Волошина, стало распространяться, по определению исследователя В. Купченко, «как в пространстве, так и во времени: кое-что из «обормотства» продолжало жить и после смерти Волошина». 
Истоки обормотства
Первый сезон обормотов в Коктебеле случился сам собой, видимо для этого у Волошина подобралась соответствующая компания. Это были сестры Вера и Лиля Эфрон, их брат Сергей, сестры Марина и Ася Цветаевы, Маня Гехтман, сестра и брат Бэла и Леня Фейнберг, «Факир» Боря Трухачев, Копа Близниченко и другие. О них вспоминал Волошин в Париже и писал той же Вере: «А по вечерам радуюсь обормотским письмам и пишу открытки во все страны света. <…> Но сегодня получил <письмо> из Москвы от Копы. Она страдает по обормотчине, по Коктебелю… Письмо ее очень хорошее».
Если искать источники этого явления, то еще раньше подобные шутливые отношения сложились у Макса с писателем Алексеем Толстым и его женой Софьей Дымшиц-Толстой. В письмах он называл его «Алеханом», и это имя вошло потом в обормотский обиход, а их с женой «Артамошкой и Епифашкой». Кроме того, в предшествующие годы Макс увлекался сказками писателя А.М. Ремизова (1877-1957), был с ним знаком, и кое-что почерпнул из его литературной игровой «стихии». В частности, ремизовская «Обезьянья Великая и Вольная Палата» (Обезвелволпал), как считают литературоведы, «воплотила в себе основные тенденции символистской эстетики и мировоззрения, где жизнь и творчество художника сливаются в одно целое. Обезвелволпал, преображая реальность, складывался по принципу символистского «текста-мифа» на основе различных культурных традиций и мифологических образов». Встречи проходили в гостях у Ремизова, где всегда царила дружеская атмосфера раскованного, непринужденного общения, всячески поощряемая хозяином
В жизни Волошина и до этого были случаи «неформального общения» с самыми различными людьми и компаниями любых возрастов, он легко сходился и с взрослыми людьми, и с малыми детьми. Эти черты отразил и сам поэт в «гимне обормотов»:
Седовласы, желтороты –
Всё равно мы обормоты!
Босоножки, босяки,
Кошкодавы, рифмоплеты,
Живописцы, живоглоты,
Нам хитоны и венки!
От утра до поздней ночи
Мы орем, что хватит мочи,
В честь правительницы Пра:
Эвое! Гип-гип! Ура!
Стройтесь в роты, обормоты,
Без труда и без заботы
Утра, дни и вечера
Мы кишим ... С утра до ночи
И от ночи до утра
Нами мудро правит Пра!
Эвое! Гип-гип! Ура!
Обормотник свой упорный
Пра с утра тропой дозорной
Оглядит и обойдет.
Ею от других отличен
И почтен и возвеличен
Будет добрый обормот.
Обормот же непокорный
Полетит от гнева Пра
В тарары-тарара ...
Эвое! Гип-гип! Ура!
<1911>
Отношения Макса с матерью (отец оставил их почти сразу после рождения сына) всю жизнь были сложные. В детском и подростковом возрасте мать держала сына «в ежовых рукавицах», в гимназии жизнь его тоже была невеселая. Поэтому Макс был во многом лишен того, что называется «счастливым детством», он, как говорится, «не наигрался».
Характерно воспоминание одного из гостей дачи о поведении сына и матери в присутствии «обормотов» в конце общего обеда: «На стол была высыпана горка простецких сладостей: монпансье, мармелад. Елена Оттобальдовна по возможности поровну распределяла их между всеми сидящими. Макс – это и для меня было ясно – разыгрывал нетерпение:
– Ма-а-ма! Если можно – мне без очереди! Я не могу ждать! Я очень хочу!
Елена Оттобальдовна – в свою очередь – разыгрывала суровую справедливость:
– Все получат по очереди!
– Но я, мама, не могу ждать! Не в силах.
– Тогда ты получишь последним!
Но дележ кончился благополучно. Мы тоже получили – каждый свою долю».
Таким образом, Макс и его мать играли все в ту же игру: отношения неразумного сына с суровой, но справедливой матерью.
Но это уже проходило на игровом, ироническом уровне, уже без обид и претензий друг другу, и Макс сам отразил это в сонете «Обед»:
Идет убогих сладостей дележ.
Все жадно ждут, лишь Максу невтерпеж.
И медлит Пра, на сына глядя строго.
Печальные обстоятельства
Еще одним импульсом к созданию «Ордена обормотов» послужили печальные обстоятельства в жизни семьи Эфрон в 1909-1910 гг. Макс познакомился с ними в Париже в 1908 году. В 1909 г. умер глава семьи революционер Яков Эфрон, через полгода самый младший в семье, тринадцатилетний Константин, играя в смертную казнь, случайно повесился. Через день покончила с собой его мать Елизавета Эфрон, и четверо детей остались круглыми сиротами. В апреле 1911 года Волошин пригласил их к себе в Коктебель. Исследователь жизни и творчества Волошина В. Купченко полагал, что поэт хотел вывести сирот из состояния депрессии. Обормотство и стало тем психофизиологическим лечением, которое он применил к своим гостям: необходимо было разрядить и перевести в другую плоскость напряжение, грозившее надломить молодые души. Как вспоминали потом участники игры «в обормотов»: «Нас раскрепостил Макс».
Это особенно важно было для людей творческих, занятых собой, часто замкнутых, испытывающих трудности в общении с людьми. Такой была Марина Цветаева, познакомившаяся с Эфронами и своим будущим мужем Сергеем, приехав к Волошину той же весной. Она сама считала, что благодаря Максу смогла освободиться от замкнутости, от «гнетущих и бесплодных размышлений, во многом придуманных».
Получилось так, что почти сразу обормотам пришлось представлять в Коктебеле большую семью, в которой все свои, все имеют равные права, но глава этой семьи – Пра, а Макс – неформальный лидер. Обормотский «коллектив» разыграл грандиозный спектакль-мистификацию с влюбленным французом по имени Жульё. Еще в Париже на Лилю Эфрон «положил глаз» один негоциант, пожелавший, чтобы она стала его женой. Пытаясь от него отвязаться, Лиля придумала, что давно замужем, имеет детей. Но француз не поверил, и приехал за ней в Коктебель. Это было начало сезона 1911 года, и гостей было еще не так много.
Все они якобы уже пять поколений жили мирно в Коктебеле как образцовое матриархальное семейство. Макс играл роль мужа Лили. Вечером, на крыше дома, перед шокированным гостем, он исполнял танец бабочки. Мсье «Карадаг» (такое ему дали прозвище), должен был верить, что для лечения молоком слабогрудого Сергея Эфрона, доили приплывавшего к берегу дельфина. Француз думал, что попал в сумасшедший дом.
Не выдержав, месье Жульё уехал. Но в конце 1911 года Вера Эфрон писала Волошину, что Жульё появлялся в Москве, «и Лилька от него пряталась».
Все эти перипетии Макс шуточно отразил в сонете «Француз»:
Француз — Жулье, но все ж попал впросак.
Чтоб отучить влюбленного француза,
Решилась Лиля на позор союза:
Макс — Лилин муж, поэт, танцор и маг.
Ах! Сердца русской не понять никак,
Ведь русский муж — тяжелая обуза.
Не снес Жулье надежд разбитых груза:
— « J ’irai perir tout seul a Karadak!»*
Все в честь Жулья городят вздор на вздоре,
Макс с Верою в одеждах лезут в море,
Жулье молчит и мрачно крутит ус.
А ночью Лиля будит Веру: «Вера,
Ведь раз я замужем, он, как француз,
Еще останется? Для адюльтера?»
*Я уйду погибнуть одиноким на Карадаг (франц.).
Как утверждается в воспоминаниях очевидцев, «Коктебельские сонеты» Макс подготовил к своему дню рождения 16 мая 1911 года. В этот день он собственноручно сколотил фанерный ящик – вроде почтового – и прибил его к стене на террасе. Всем желающим он предложил бросать в ящик любые шутливые или серьезные стихи и рисунки, карикатуры, смешные пожелания – любые творческие произведения. Сам Макс, опустил в ящик рукопись семи «Коктебельских сонетов» без подписи, как подарок себе самому и всем другим. Никто лучше него не смог бы отразить главные особенности жизни, нравов, характеров всех членов того «обормотника».
Как Пра встречала потенциальных гостей в мае 1913-го, оставила воспоминания художница Юлия Оболенская: «Нас встретила Елена Оттобальдовна Волошина, в сафьяновых сапогах, в шароварах, с серой гривой, орлиным профилем и пронзительным взглядом. «Комнаты плохие, – отрывисто заявила она, – удобств никаких. Кровати никуда не годятся. Ничего хорошего. А впрочем, сами смотрите. Хотите оставайтесь, хотите – нет». Мы остались.
Тогда по лестнице быстро затопали, и сбежал вниз М. А. (Макс), издали спрашивая тонким голосом, по-детски: «Мама, мама, можно мне яйцо?» Яйцо это он держал в руке. На нем был коричневый шушун, волосы перевязаны шнурочком.
Но в обормоты ее приняли не сразу. Сначала узнали о ее стихотворных опытах, и Макс заставил читать ему стихи. Потом ее экзаменовала Пра, а затем вся обормотская молодежь. Только после этого ее приняли в почетный «Орден обормотов».
Другой гость Коктебеля считал, видимо преувеличивая: «Большинство жителей гордо именовали себя «обормотами», делали то, что, согласно тогдашним обычаям и приличиям, делать никак не полагалось. Всякие попытки следовать приличиям воспринимались как оскорбление коктебельских нравов, как покушение на коктебельские свободы».
Противостояние с Дейшей
Ясно, что Макс и его гости эпатировали «приличных дачников и дачевладельцев», не говоря уже о близлежащем сельском населении. Среди них образовались у Макса и обормотов враги, злейшей из которых стала владелица дачи М.А. Дейша-Сионицкая (1861-1932) – оперная певица, артистка Большого театра, профессор Московской консерватории. Как вспоминал друг Макса, писатель Вересаев: «Представительницей порядка, благовоспитанности, комильфотности и строжайшей нравственности была М. А. Дейша-Сионицкая. Представителем озорства, попрания всех законов божеских и человеческих, упоенного «эпатирования буржуа» был поэт Максимилиан Волошин». Когда в Коктебеле образовалось Общество благоустройства курорта, Дейша стала его председательницей. Конфликты стали возникать уже на административной почве, и даже с привлечением полиции. За уничтожение столба с разделением пляжа напротив своей дачи на участки «для мужчин» и «для женщин», Максу присудили штраф несколько рублей.
Пик противостояния с Дейшей происходил в 1917 году. Обормотов в этот год не было, но их дело продолжил поэт Валентин Ходасевич с группой сторонников. Они пели куплеты под окнами Дейши, вывешивали карикатуры, плакаты и т.п. Макс нарисовал шарж размером с плакат, где Дейша летит на помеле над коктебельским пляжем с дачниками, и внизу строки:
Из Крокодилы с Дейшей
Не Дейша ль будет злейшей?
Чуть что не так –
Проглотит натощак ...
У Дейши руки цепки,
У Дейши зубы крепки.
Не взять нам в толк:
Ты бабушка иль волк?
Июнь 1917 Коктебель
В ответ Дейша начинает собирать подписи «среди крестьян и нормальных дачников» за выселение матери и сына из Коктебеля, обвиняет их в «подстрекательстве и большевизме». Вражда эта, затухая в трудные времена, сохранялась до конца их жизни.
Но все же не все дачники и гости других хозяев враждовали с обормотами. В 1912 году на берегу моря в Коктебеле появилось кафе «Бубны», принадлежащее греку А. Г. Синопли. Это был вначале просто большой сарай, но его стены расписали Волошин, А. Н. Толстой, А. В. Лентулов, В. П. Белкин и другие художниками. По воспоминаниям: «Небрежно побеленные дощатые его стены покрыты карикатурами и стихами. У самых дверей нарисован растрепанный толстый человек в оранжевом хитоне, и [здесь же] две стихотворные подписи: «Толст, неряшлив и взъерошен Макс Кириенко-Волошин», «Ужасный Макс – он враг народа, его извергнув, ахнула природа».
По другую сторону двери – тоже толстый, очень важный человек: «Прохожий, стой! Се граф Алексей Толстой!»
Рядом с Волошиным, на фоне Кок-Кая, Святой горы и Сюрю-Кая, – человечек в котелке, черном костюме со стоячим воротничком, подпирающим бессмысленное лицо с усиками. Подпись: «Нормальный дачник, друг природы. Стыдитесь, голые уроды!» и т.п.
Для владельца кафе – смешные рекламы: очень талантливо написанные натюрморты, фрукты, окутанные паром сосиски, чашка кофе и надписи: «Как приятно в зной и сушу есть десяту грушу», «Желудку вечно будут близки варено-сочные сосиски!» и т.д.
В этом кафе выступали и читали стихи Ходасевич, Мандельштам. «Потом, стоя рядом плечо к плечу, Марина и Ася Цветаевы читали стихи Марины. Стихи, полные «колыбелью юности», Москвой, обе юные и веселые. После них читал Волошин».
Для собравшихся здесь в большом количестве «нормальных дачников» Макс читал о любви, и аплодировали ему много и громко. Скептики ехидно хихикали: «Сорвал-таки Макс аплодисменты»... Танцевали балерины, выступали певцы, и под конец все – и серьезные, и не серьезные участники поют коктебельский вариант «Крокодилы»:
По берегу ходила
Большая Крокодила,
Она, она
Зеленая была!
Во рту она держала
Кусочек одеяла,
Она, она
Голодная была.
В курорт она явилась
И очень удивилась.
Сказать тебе ль:
То был наш Коктебель!
От Юнга до кордона,
Без всякого пардона,
Мусье подряд
С мадамами лежат…
В годы гражданской войны стало не до обормотских забав. Потом на полуострове установилась советская власть. В те времена появился даже анекдотический лозунг: «Пролетариату смеяться еще рано, у него серьезные дела. Пусть смеются наши классовые враги!». А на даче Волошина постепенно стал возрождаться прежний дух обормотства, хотя об «Ордене обормотов» уже не вспоминали, в советское время даже шутливые учреждения попадали под подозрение. Под подозрение попадал и Волошин с его гостями, ведь там смеялись, а значит, это могли быть классовые враги. В 1997 году были обнародованы материалы Центрального архива ФСБ России, содержащие «информационные сведения» на Волошина и отдыхающих на его даче в Коктебеле в 1926-1928 гг.
В их среду внедрялись сексоты, писавшие отчеты о жизни на даче. Правда, двое из них отнеслись к обстановке снисходительно, не найдя существования у Волошина «антисоветского салона». Зато третий проявил большое старание: «Все это, так сказать, интеллигентные попутчики. И вот характерно для этой подгруппы лиц их настроение, в котором, по-видимому, весьма мало советского. Несомненна большая тяга к религии и мистике. У жены М. Волошина во всех углах иконы и лампады. <…> Все же стоящее на активной борьбе за советское государство вызывает там скрытую ненависть и презрение. Недаром одна из Волошинских собак называется, правда в интимном кругу, – «ГПУ», нося для широких кругов кличку «Пулемет».
Донос этот посильнее Дейши будет… Жаль, что с ним не знакомились Макс и его друзья. А может, и для доносителей разыгрывались «спектакли», как в свое время для француза? Ведь ничего по-настоящему существенно антисоветского обнаружить сексотам не удалось…
